Чудо
Шрифт:
"Кто-ж это их так? Неуж я?"
Илья еще раз взглянул на разбитые пальцы. Что-то странное происходило сегодня в мире, чего никак пока не удавалось охватить непослушными мыслями.
– Эй, Ильюшенька, ожил, сокол ясный, - послышался сипловатый голос - и даже на двор вышел погулять. А я вот тебе бражки принес поправиться.
У ограды покачивался тиун, крепко прижимая к груди большой кувшин.
Хотя в весомости телесной постоянный сокувшинник Ильи никак не мог с ним тягаться, но в борьбе с перебродившим почти нисколько не уступал. Спасло его вчера то, что,
А когда не просто полегчало, но стало совсем хорошо - хоть летай, вспомнил тиун про мила друга Ильюшеньку, что в доме у того ни капли не осталось. Лежит он, убогий, один в пустой избе, и водицы даже подать ему некому. Тогда, подхватив второй кувшин, тиун отправился спасать друга, ухитряясь сбивать росу с травы по прямой почти линии, с небольшими лишь кривулинами.
Тиун уважал Илью за спокойное мужество, с каким тот принимал свое несчастье, и любил за живой, обстоятельный ум. Умом и знаниями убогий Илья действительно отличался от всех мужиков села. Далеко окрест славился дом их как странноприимный: для матушки - боженьке угодить, заповедавшему давать приют и пищу нуждающимся, а для дитятки - все развлечение с людьми бывалыми поговорить. А люд ходил через село разный: монахи и попы со святыми книгами в котомках, несущие благую весть в новые приходы, опытные воины, ищущие новое место службы или возвращающиеся домой лечить раны, княжьи гонцы с вестями и повелениями, гости торговые, порой успевшие побывать в краях, где немцы человечьи слова не понимают. Со всеми Илья степенно беседовал за кувшином пива или бражки. А если находились у них книги, то на ночь спать не ложился - палил лучину, пока не прочитает все. Да и свои книжки лежали в сундучке у Ильи - дареные и купленные, благо семья была не бедная. Читать Илья, не обремененный заботами и играми, научился рано и читал быстро - быстрее пожалуй иного священника. Оттого и знал столько, сколько не укладывалось в головах сельчан, чей ум был прикован на вечной цепи полевых работ и привычных праздников. Мог Илья рассказать и о делах древних, о проповедях бога ромейского и его апостолов в сказочной Галилее, хоть сам, в отличие от матушки, бога того не слишком уважал.
Мог и о делах недавних - последние новости княжьих свар знал, сиднем дома сидючи, лучше всех деревенских. Но больше всего увлекали Илью рассказы о воинской науке, о битвах и мудрых предводителях мужей.
Знал Илья про походы великого Александра - потрясателя мира и о хитростях Олега - грозы степняков, и о яростных натисках Святослава Киевского. Даже записки Цезаря ромейского читывал, переведенные кем-то на русский язык. Видно страшная образина войны, виденная собственными глазами, крепко засела в детской душе. Да и тело тосковало по движению и мести.
Приблизившись к тиуну, Илья принял из его рук кувшин и припал к животворному. Шипучая жидкость изгнала из живота уже и так почти рассосавшиеся
Тепло, поднявшееся в голову, выгнало боль и сделало мир ясным и резким.
Тут только тиун заметил валяющиеся тела.
– У тебя, Ильюшенька, что, побоище было?
Кто это их так?
– Да вроде я, дяденька.
– пробурчал Илья - Проснулся похмельный, в доме ни капли, а тут они пива потребовали.
Ну я и осерчал. Грех то какой - божью тварь жизни лишать без надобности. Да, неудобно как-то получилось.
– Да ниче!
– ответил тиун - Отговорим.
Тебя все кругом знают, даже и в Муроме, а эти - незнамо кто тут бродят. Представим их татями и делов...
– Там еще один в избе остался - сказал Илья и направился к дому, глубоко впечатывая в волглую землю двора босые ступни.
Тут только тиун сообразил, что происходит что-то необычное.
– Да ты никак хорошо ходишь, Ильюшенька!
Неуж исцелился? Чудо-то какое! Видать откликнулась мать бога ромейского на твоей матушки слезы.
Едва ступил Илья на крыльцо, раздался страшный хруст. Илья тупо уставился на зажатое в руке бревнышко. Не прочуявши еще новое свое тело, Илья, шагнув на первую ступеньку, привычно попытался рукой помочь каменеющим всегда ногам. И кленовые столбики не снесли рывка могучей десницы. Отбросив перила, Илья вошел в избу и вскоре вышел, неся за ворот, как кутенка, рыжего калику.
– Ну и сила в тебе, Ильюшенька!
– восторгался тиун - Земля твоих шагов вон и то не держит, чего ни коснешься - все в прах. Чудо великое, небывалое! Не просто исцелился вмиг - богатырем каким стал! А по этим не кручинься. Я их уже пощупал - дышат. Не прибил ты их, а только помял маленько. Ништо! Человек - не собака, его сколь ни бей - все заживет.
Усердно отливаемые водой калики потихоньку приходили в себя. Рыжий, откашлявшись и отфыркавшись, забормотал:
– Ты че дерешься? Мы те че плохое сделали? Водички попросил - так чуть не убил, злобина такая! Мы на тя в Муроме посаднику пожалуемся. Тоже обычай в этом селе - калик проходящих бить ни за что!
– Молчи лучше!
– прикрикнул тиун.
– Ильюшеньку все вокруг знают. Он с детства убогий. Не то что драться - ходить не мог. Матушка его отцу Никифору в Муром столько даров для богородицы перетаскала - две новые церквы построить можно. А вы неизвестно какие еще калики. Это как же надо было несчастного обидеть, ежли бог не только исцеление ему дал, но и силу небывалую, чтоб от вас защитился!
Тут новое обстоятельство пришло на ум тиуну:
– Да за такое чудо праздник устроить надо! Всем селом неделю гулять будем. Покос как раз кончается, а для жатвы время еще не пришло. Ладно, калики, раз через вас к Ильюше исцеление пришло, будете с нами пить-гулять.
Рябое лицо рыжего искривилось беззубой ухмылкой:
– Сладимся. Коли всю седмицу будет у нас пива и браги сколь душа примет, да чтоб закуски не переводилось, так у нас пожалуй и память на обиду отшибет. Не ославим тогда вашего богатыря за напрасные побои, а прославим чудо исцеления небывалое.