Чудодей
Шрифт:
— Вы к моему отцу пришли или ко мне?
Он осторожно погладил ее по кудлатой головке. Она ничего не имела против. Он подсел к ней.
— «Ах, Лора, Лора, Лора, прелестны девушки в семнадцать-восемнадцать лет…» — доносилось из комнаты. Взгляд Станислауса, когда он целовал ее, упал на маленькую кухонную полку. «Перловая крупа», «Манная крупа» и «Овсяные хлопья», все в ряд, аккуратненько.
41
Станислаус ревнует к человеку в белых перчатках и решает навести порядок
Ох уж эта Лилиан! Она бесила его, сводила с ума. Когда они сидели у Пёшелей, вкусно ужинали, играли в настольные игры или болтали о мелких городских новостях, то не было на свете более ласковой дочери, более благовоспитанной девочки. Когда родители разрешали Станислаусу вывести девочку на воздух, она становилась прямо-таки образцом нежности, великой искусницей в лести, маленьким влюбленным бесенком и в любой момент могла очень нежно поломать все, даже самые твердые планы Станислауса.
— Расскажи, что с тобой было, когда ты меня увидел!
— Я уж говорил тебе, я сопротивлялся изо всех сил, но ты была такая ловкая, такая обольстительная, что я не мог тебя забыть. Но ты, конечно, видела только этого мотоциклиста.
— Все потому, что ты был слишком молчаливый.
Логика любви, латынь любви — бог весть что. Но они понимали друг друга, и им было хорошо вместе.
Ему становилось все труднее сдержать клятву, данную самому себе. И речи не могло быть о том, чтобы через год сдать заочный экзамен. Он боролся, честно и упорно, но у него была слишком мощная противница — любовь. Его недели дробились на кусочки. Среда, суббота и воскресенье были закреплены за Пёшелями, это были дни любви. В понедельник, вторник, четверг и в пятницу — учеба и огромная усталость.
«Где же сочинение о периоде „бури и натиска“ у различных поэтов?» — интересовался заочный преподаватель немецкой литературы.
Ну это Станислаус мог одолеть без особых усилий.
«Где работа о влиянии Фридриха Великого на возделывание болотистых земель по берегам Одера, Варты и Нотець?» — спрашивал преподаватель истории.
Этот вопрос давался Станислаусу куда труднее. О логарифмах и гиперболах и говорить не стоит.
— За эту неделю что-нибудь сочинили?
— Ничего не сочинял, только учился.
Папа Пёшель кивнул.
— Рабочий должен быть образованным. Ничего нет важнее образования. Поэзия тоже образование, вернее, часть его. И все же, когда я еще состоял в профсоюзе, я почти каждый день сочинял стихи, особенно во время забастовок, тогда времени хоть отбавляй. А когда борешься, стихи сами идут как по маслу. Теперь они запретили профсоюзную борьбу. — Папа Пёшель отпил глоток клубничного вина. — Теперь они носятся с отечеством. Против отечества нельзя бастовать. Ради отечества надо молчать, ради отечества, ради отечества! А оно немножко плохо платит, отечество.
Станислаус кивнул. Он ждал Лилиан. Большие стоячие часы рассекали время. Лилиан работала стенографисткой на фабрике на окраине города, новой, таинственной фабрике.
Лилиан возвратилась домой невеселая.
— Ты в понедельник думал обо мне?
— Конечно, думал.
— Для меня это был неудачный день.
— Неудачный?
— Из-за несправедливости. Но нам не разрешено говорить о фабричных делах.
— Тогда не говори.
— Мой шеф сказал: «Напишите: тридцать тысяч!» Я и написала: «тридцать тысяч».
— Тридцать тысяч чего?
— Тридцать тысяч того, что мы делаем.
— Я уже сказал тебе: оставь это!
Они сидели и смотрели. Она — на канареек. Он — на большую картину с вереском. Пробили часы.
Полвечера как не бывало. Первым сдался Станислаус. Ему не хотелось возвращаться в свою каморку несогретым. Их тянуло друг к другу, несмотря на отечество и фабричные тайны.
— Он бросил на письменный стол свои белые перчатки и говорит: «Напишите: тридцать тысяч!»
— Он носит белые перчатки?
— Нам и об этом нельзя говорить. Он майор. Я к нему сперва хорошо отнеслась.
— А ты не можешь побыстрее рассказывать?
— Он совершенно четко сказал: «тридцать тысяч». Потом оказалось, он хотел сказать «три тысячи». Один ноль в смете оказался лишним. «Вы теперь пишете то, что вам хочется?» — спросил он. «Я пишу то, что господин майор диктует», — говорю я. «На воре шапка горит!» — заявляет он. А я говорю: «Что правда, то правда!» А он мне: «Правда то, что вас нельзя больше подпускать к этой работе!» И меня отправили на склады.
Станислаус попытался ее утешить:
— Зато теперь не будешь иметь дела с белыми перчатками!
— А тот, на складе, он только унтер-офицер. — Она захныкала, потом отерла глаза тыльной стороной ладони. И словно стерла с лица всю свою прелесть. — Это отец виноват. Господин майор пригласил меня. Что уж в этом такого? Он был моим начальником. А теперь он взял себе в контору какую-то чернявую. Она похожа на полуеврейку.
Станислаус возвращался к себе в каморку несогретый и нелюбимый.
Он ревновал ее к этому майору и в среду и субботу не пошел к Пёшелям. Он откопал книжонку, которая его очень занимала: «Наведи порядок в мире своих мыслей (Руководство к жизненному успеху)». Станислаус прочел то, что там было сказано о ревности: «Ревность отравляет мысли, парализует их. Тот, кто хочет добиться в жизни успеха, должен смотреть на любовь как на побочное занятие, в особенности же телесная любовь является помехой на трудном пути к успеху».
Станислаус боролся со своей ревностью. Он вознамерился карабкаться вверх по лестнице успеха. Он изготовил стихотворение против ревности. Это были стихи по образцу стихов о борьбе папы Пёшеля. Но с Лилиан теперь, согласно предписанию в книжонке, следовало обходиться холодно и бесстрастно.