Чудотворная

Тендряков Владимир Федорович

К черту?.. А что там в стороне? На этот раз ошибки быть не может: кто-то в темноте шевелится на самом деле. Слышно даже, как переступает с ноги на ногу, не ждет, само идет навстречу - большой, неясный сгусток ночи. Оно может и растаять в черном воздухе, может и навалиться на тебя удушливым облаком... Раздалось фырканье... Ух! Это лошадь! Уже выпустили пастись, рановато вроде, трава чуть-чуть выползла.

Знакомую до последней кочки землю покрыла только лишь темнота, и знакомая земля стала непонятной, пугающей.

Родька

шагал, вглядывался вперед, и в эти минуты он готов был верить во все: в нечистую силу, которая в любую минуту может вывернуться из-под ног, в мертвецов, что поднимаются из могил, в бога - великого и страшного, глядящего сейчас откуда-то с черного неба. И все-таки он шел вперед, и все-таки он должен был проверить, сам узнать, услышать своими ушами, иначе не будет его душе покоя.

– Ой!
– раздалось сзади слабое восклицание.

Родька и Венька, толкнув друг друга, повернулись к Ваське Орехову.

– Ты что?

– Ногу подвернул. Дальше не пойду.

– Так мы тебе и поверили. Только что целехонька нога была.

– Скажи прямо: душа в пятках.

Васька перестал стонать.

– А неужель не страшно?..

– Вставай!
– схватил его за воротник Венька.
– Или силой потащим.

– Тащите не тащите, не пойду. Я вам правду говорю: нога подвернулась.

– Мы тебе живо ее вылечим.
– Венька сильнее тряхнул Ваську.
– Ну, долго возиться?..

– Пусти-и! Не пойду, сказал же.

– Ладно, Венька, черт с ним, пусть здесь остается, - зашептал Родька.
– Провозимся с ним, опоздаем. Времени и так нету.

– Мокрая курица ты, не товарищ. Треснуть бы по шее разок. Сиди тут, коли так.

Родька и Венька плечо в плечо двинулись дальше. Венька еще поругался немного и замолчал. Уж слишком был страшен и неприятен собственный голос в этой мертвой тишине.

Они приближались к церкви, но по-прежнему впереди ничего не было видно. И лишь с напряжением, до боли вглядываясь в темноту, можно было не столько увидеть, сколько ощутить впереди себя кирпичную громаду, закрывающую полнеба.

А вокруг церкви - кладбище. Оно старое, заброшенное, давно уже не хоронят на нем покойников. Но кому не известно: чем заброшенней кладбище, тем скорей можно ждать на нем всякой нечисти.

Венька остановился.

– Родька! Слышь, Родька...

– Чего еще?
– приглушенным шепотом спросил тот.

– Васька-то небось домой побежал.

– Ну и что?

– Он дома будет сидеть, а мы, как проклятые, в эту церковь полезем.

– Тоже струсил?

– Не струсил, а дурее Васьки быть не хочу. Больно мне нужна эта церковь. Пропади она пропадом, плевать на нее!

– А зачем тогда пошел?

– Да ни за чем. Ежели б вместе, а то вон Васька-то...

Родька вдруг почувствовал, какое это несчастье остаться вдруг одному в этой тишине, среди влажной ночи. Одному перешагнуть за

церковную ограду, одному пройти мимо старых могил, одному влезть в церковь, одному там ждать... Это невозможно! Лучше отказаться, повернуть домой. Повернуть?.. А завтра опять гляди на церковь, мучайся, думай, как бы попасть в нее. Все равно придется рано или поздно идти. Нельзя отпускать Веньку! Нельзя оставаться одному!

– Веня, мы уж ведь пришли... А Васька что?.. Васька же - дурак, трус, девчонка... Мы еще посмеемся вместе...

– Не пойду, и шабаш... Хочешь, повернем вместе, не хочешь...

– Венька! Только поверни, я тебе опять юшку пущу.

– Тоже мне - юшку! Мало, видать, попало сегодня от Прасковьи Петровны.

– Пусть попадает. Сейчас набью, завтра набью, каждый день бить буду.

И быть бы драке в полночь у старой церкви, если б в темноте за спинами ребят не послышались торопливые шаги и прерывистое дыхание. Оба забыли про драку, обернулись, прижались друг к другу.

– Родька... Венька... Это вы?
– появился Васька, едва переводивший дыхание от быстрой ходьбы.
– Одному-то еще страшнее, - заговорил он прерывистым шепотом.
– Просто жуть одному-то... Уж лучше с вами...

Дрожащий, просящий Васькин голос виновато оборвался. С минуту все стояли неподвижно. Без шелеста листьев, без коростельего крика облила их плотная темнота.

Родька первым опомнился.

– Пошли, - сказал он не шепотом, а вполголоса и повернулся к церкви.

Васька, споткнувшись, поспешно бросился за ним. Последним двинулся Венька.

Они вошли в широкие ворота церковной ограды.

19

В глубине белела, как мутный туман ночью на реке, стена церкви. Они остановились под деревом.

Родька достал из кармана бересту, поднял с земли из-под ног сухую ветку, спросил:

– Васька, спички у тебя?.. Сейчас бересту запалим. При огне-то лучше.

Васька зашептал:

– Не надо, Родька. Так-то нас никто не видит. А как огонь, всяк узнает: мы здесь.

– Давай спички, говорю!

Две руки - Васькина и Родькина - не сразу столкнулись в темноте. Одна спичка сломалась, вторая долго не зажигалась. Наконец зажглась слабеньким, болезненным огоньком - единственно светлая, родная точечка в этой подвальной темноте.

Скрюченный, грубый кусок бересты заскворчал, запузырился, как живой, стал сгибаться. Родька надел его на конец ветки. И из темноты рядом с ними появилась боковина ствола матерой липы в буграх и корявых наростах. Впереди, под ногами, открылась замусоренная кирпичной крошкой земля. Огонь шевелил веселыми языками, пускал темный чадок, без всякой утайки фыркал. И страх почти исчез. Родька, Васька, Венька разом вздохнули, переглянулись между собой, снова уставились на огонь.