Чудовище - 2
Шрифт:
– Отвяжи-и!
– потребовал Буба.
– Вот сознаешься, тогда и отвяжем, - мрачно сказал Пак.
– В че-е-ем?!
– В чем надо!
Хреноредьев приковылял к дереву. Но подойти вплотную к привязанному не решился.
– Как же мы ету контру пытать будем?
– спросил он в замешательстве, почесывая набитый Паковой железякой затылок. Вот незадача, едрена!
– Я тебя, придурок, сам запытаю!
– процедил Буба.
– Разговорчики!
– встрял Пак.
И немного помолчав, добавил с изрядной долей нерешительности:
–
– Невиновен я!
– бодро заорал Буба.
– Пак, малыш, Хитрец ты мой разумненький, ты вспомни, кто всех призывал покаяться, а?! Кто народ спасал от беды?! Ну неужто бы враг и лазутчик стал бы таким делом заниматься?! Ну, подумай же?!
– К покаянию он точно, призывал, - согласился Хреноредьев.
– Но для надежности, едрена вероятность, его все же следует уконтропупить! Я так рассуждаю, Пак, в природе и сообществе гражданском от етого дохляка ничего не убудет, точно ведь?! А порядку и благонадежности прибавится, едрена! Так что, для надежности надо, Пак! Мы не имеем прав быть добренькими!
– А на коленях грехи отмаливать кто звал, а?!
– не сдавался Буба.
– Кто вас к спасению звал, кто на себя первый удар принимал?!
– Кто, кто! Не ты, Чокнутый! А наш доблестный обходчик, передовик папаша Пуго принял на себя и первый, и последующие удары судьбы, так-то, едреный ты возвращенец!
– Может, и впрямь его шлепнуть?
– засомневался Пак. Верно инвалид говорит, не убудет!
Кругом порхали какие-то небесные пташки, пели, чирикали. Одна капнула Бубе на плешь. И он плаксиво сморщился. Подступающий к нему с корявой дубиной в руках Хреноредьев укрепил в мыслях.
Буба созрел.
– Все! Сознаюсь!
– торжественно произнес он.
– Но прошу учесь, сознаюсь сам, добровольно, без давления и физического воздействия. Да, дорогие посельчане и сотоварищи, я матерый враг, двурушник, лазутчик, предатель, провокатор, шпион и диверсант!
Хреноредьев вместе со своей дубинкой шлепнулся на мясистую задницу.
– Едрена простота! А мы ж ему, гаду, во всем верили! Мы ж его дважды на ответственные посты избирали! А он?!
У Пака в голове помутилось. Все перемешалось в его мозгу - и покаяния массовые, - и клятвы, и мольбы, и признания Бубы, и треск горящей трибуны, и упорхнувшие в неизвестном направлении голуби мира, и предупреждения карлика-мудреца все!
– Ежели вы сей минут не заткнетесь, - сказал он, наливаясь злобой, - я вас обоих к едрене фене! Укокошу, гадом буду!
Хреноредьев погрозил ему обрубком пальца.
– Не-е, Хитрец, тут железные нервы нужны! Иначе он нас заново обдурит! И сдаст врагам тепленькими!
– Прошу предать меня всенародному презренью, покарать сурово и на первый раз простить, - предложил Чокнутый.
– Больно мудрено загнул, - сказал инвалид. Пак его остановил, сунул железяку под нос, чтоб не возникал. Задумался. Думал он минут шесть с половиной, потом молвил:
– Не-е, Хреноредьев, в словах этого врага есть доля правды. Первым
– Как его?!
– привстал Хреноредьев.
– ...презрению предадим!
– пояснил Пак.
– Ты его презираешь?
– Презираю, едрена вошь!
– твердо произнес Хреноредьев. Как шпиона, врага, лазутчика, диверсанта и оскорбителя честных людей презираю Бубу Чокнутого до глубины своей бездонной души. Все!
– И я его презираю!
– сказал Пак.
– Значит, с первым делом мы совладали, презрению его предали, верно?
– Верно, - вздохнув, согласился Хреноредьев.
– Конечно, верно, - подытожил сам Буба.
– Теперь нам остается что?
– Что?
– переспросил туповатый инвалид.
– Покарать! А потом простить!
– разъяснил умный Пак.
– И это дело!
– Только быстрей давайте!
– Бубу охватило нетерпение.
– Ладно, щя мы тебя покараем, - Пак почесал голый лоб, поглядел по сторонам.
– Ну, Хреноредьев, чего встал? Давай карай!
Хреноредьев понял все так, как, наверное, и следовало понять. Он поднял свою огромную дубину. Размахнулся. И ударил стоящего у дерева Бубу Чокнутого прямо по макушке. Тот лишился чувств, голова его свесилась на грудь, ноги подогнулись.
– Покарали, - произнес Хреноредьеа важно, с чувством выполненного долга.
– Покарали, - как-то смущенно согласился с ним Пак.
Они посмотрели друг на друга.
– Ну, а когда прощать-то станем, едрена-матрена?
– задался вопросом Хреноредьев.
Пак снова почесал лоб.
– Погодим немного, - сказал он, все взвесив и разложив по полочкам, - вот прочухается, тогда и поглядим, прощать его или нет.
– Разумное решение, едрит мя по башке!
– заключил Хреноредьев Он был уверен, что Буба не очухается никогда. А если и очухается, так уж точно чокнутым!
– И все же мы с тобой, хрен старый, поспешили!
– сорвался вдруг Пак.
– Такого общественника обидели. Ну и что, что он враг и лазутчик, старая ты хреноредина, зато душа-то какая была?!
Хреноредьев выпучил рачьи глаза и набросился на Пака с кулаками. Но не успел первый удар обрушиться на выпуклую Пакову грудь, как Хреноредьев вдруг замер, позеленел, схватился за сердце. И шмякнулся как подкошенный на траву.
– Ты чего?
– заволновался Пак.
– Помираю, - синюшными губами простонал Хреноредьев, - От незаслуженных обид и оскорблений помираю, едрена...
Пак видел, что трехногий инвалид не шутит, что дела его плохи. Но ему до того надоела вся эта бестолковая возня и суета, из которой складывалась его непутевая жизнь, что он вместо того, чтоб оказать хоть какуюто помощь, отвернулся, плюнул под ноги. И пошел резким, все убыстряющимся шагом к той самой далекой лужайке, на которой резвились туристы мужчины, женщины, дети. На ходу он встряхнул железяку, выставил ее стволом вперед. Бить! Всех подряд бить! Убивать! Одного за другим! Без жалости и пощады! Как мокриц поганых! Как слизней!