Чудовище должно умереть. Личная рана
Шрифт:
— Да, — продолжал я, — в маленькой деревушке вблизи Сиренчестера. Я все время подумываю о том, чтобы вернуться туда, но мне так и не удается.
Я не решился сообщить название своей деревни, чтобы окончательно ее не вспугнуть, а только, отметив про себя ее затрудненное дыхание и ускользающий напряженный взгляд, начал болтать о чем-то еще.
И она сразу защебетала еще оживленнее, чем прежде: облегчение развязывает человеку язык. Я испытывал к девушке нечто вроде благодарной признательности за тот момент ее саморазоблачения и из кожи лез, развлекая ее. Даже в самых смелых мечтах я не воображал себя хихикающим и обменивающимся застенчивыми
— Феликс, — сказал я.
— Феликс? — Она высунула кончик языка — видимо, считая это очаровательным озорством. — Тогда я буду звать вас Пусси.
— Лучше не надо, а не то я откажусь продолжать наше с вами знакомство.
— Значит, вы хотите, чтобы мы снова увиделись?
— Поверьте, я не намерен надолго выпускать вас из виду, — сказал я.
Что-то у меня с языка слишком часто срываются фразы, полные скрытой трагической иронии; не стоит превращать это в привычку, ибо она может подвести меня. Мы еще довольно долго обменивались шутками в этом роде, которые мне лень пересказывать здесь. В следующий четверг мы договорились вместе пообедать.
Лена не так ограниченна, как кажется на первый взгляд — или, скорее, какими считаешь людей ее внешности. Сегодня она меня прямо-таки потрясла. Это было после театра. Она пригласила меня зайти и выпить на прощанье — я привез ее домой, она стояла у камина, очень задумчивая, потом вдруг резко повернулась ко мне и решительно спросила:
— Так в чем же здесь дело?
— Не понимаю… какое дело?
— Да. Вы всюду разъезжаете со мной, тратите на меня деньги. Что у вас на уме?
Я начал что-то бормотать о книге, которую хочу написать… что мне надо получить представление о ее среде… чтобы написать книгу, по которой можно будет поставить кинокартину…
— Ну и когда вы собираетесь этим заняться?
— Заняться?
— Да, именно. До сих пор вы ничего не говорили про эту книгу. Так когда я войду в дело? Мне что, предназначено стать другом писателя? Я не поверю в эту вашу книгу, пока ее не увижу!
На какое-то время я совершенно растерялся. Я решил, что каким-то образом она догадалась, что мне от нее нужно. В панике глядя на нее, я уловил в ее глазах нечто похожее на тревогу, недоверие и даже страх. Но через мгновение уже не был в этом уверен. И тем не менее только полная оторопь заставила меня сказать:
— Что ж, тогда… дело не только в книге. Собственно, совсем не в ней. Когда я увидел вас в том фильме, я… вы мне стали так желанны… Вы самая красивая и очаровательная девушка. Я никогда не видел…
Она так меня напугала, что я говорил в точности как робкий, смущенный влюбленный. Она подняла голову: ноздри ее трепетали, выражение лица совершенно изменилось.
— Понятно, — сказала она. — Понятно… Ну и что?
Она шагнула ближе — и я поцеловал ее. Должен ли я был чувствовать себя Иудой? Во всяком случае, я этого не испытывал. А впрочем, почему я должен чувствовать себя предателем? Это ведь деловое соглашение — давай и бери: каждый из нас что-то выигрывал от него. Мне нужен Джордж, а Лене — мои деньги. Теперь я, конечно, понимаю, что сцена, которую она закатила мне насчет книги, была обычной уловкой, чтобы подтолкнуть застенчивого обожателя заявить о своих чувствах. Вероятно, все это время она чувствовала, что книга была только предлогом с моей стороны, и хотела подвести
Через некоторое время она сказала:
— Думаю, тебе придется сбрить твою бороду, Пусси. Я к ним не привыкла.
— Привыкнешь. Я не могу ее сбрить, она мне нужна для маскировки. На самом деле я убийца, понимаешь, который прячется от полиции.
Лена чарующе рассмеялась:
— Ну ты и выдумщик! Пусси, дорогой, да ты и мухи не обидишь!
— Вот еще раз назовешь меня так, тогда посмотрим, могу ли я обидеть муху.
— Пусси! — Потом она сказала: — Чудно, но я, кажется, тоже влюбляюсь в тебя. Но ты же не Вайсмюллер, нет, милый? Ты иногда так странно глядишь на меня, как будто меня нет… или словно сквозь меня, как будто я прозрачная.
Но что она сама за прозрачная притворщица! Но приятная. В паре мы с ней обыграем любого игрока в ставках на лицемерие.
Вчера вечером Лена обедала у меня дома. Случилась очень неприятная вещь. К счастью, все закончилось вполне благополучно: и если бы мы не поссорились, возможно, она не рассказала бы мне о Джордже. Но для меня этот случай должен послужить предостережением: в этой игре я не имею права допускать промахов.
Я стоял к ней спиной — искал в буфете бутылку виски. Она расхаживала по комнате, как обычно ни на минуту не умолкая.
— …поэтому Вейнберг начал на меня кричать: что ты из себя строишь? Ты актриса или кто? Я плачу тебе не за то, чтобы ты околачивалась здесь, похожая на загробную тень, понятно? Что с тобой? Влюбилась, что ли, глупая курица? А я говорю, не в тебя, жалкий старик, не в тебя, так что нечего тебе краснеть. Слушай, Пусси, какая у тебя миленькая комнатка, правда? Ой, посмотри! Если это не игрушечный мишка…
Я вскочил, но было поздно: она вышла из моей спальни с мишкой Марти, которого я держал на каминной доске, я забыл его спрятать. Почему-то я совершенно вышел из себя.
— Отдай его! — сказал я, пытаясь схватить игрушку.
— Ишь какой! Нечего вырывать! Значит, маленький Феликс еще играет в куклы. Что ж, поживешь, не то еще увидишь! — Она скорчила рожицу медведю. — Так вот каков мой соперник!
— Не будь идиоткой. Положи его на место!
— Ой-ой-ой, мне страшно! Стыдишься, что играешь в игрушки?
— Он принадлежит моему племяннику, который умер. Я его очень любил. А теперь не дашь ли…
— Ах вот в чем дело! — Ее лицо исказилось от гнева, что ей поразительно шло. Мне показалось, что она бросится на меня с кулаками. — Так вот ты как?! Оказывается, я недостаточно порядочна, чтобы касаться игрушки твоего племянника! Думаешь, я оскверню ее? Ты меня стыдишься, да? Ну так забирай своего проклятого мишку!
И она со всей силы швырнула медвежонка на пол к моим ногам. Во мне вспыхнула ярость, и я дал ей оглушительную пощечину. Она бросилась на меня, и мы схватились в драке: она разошлась вовсю, сражаясь, как дикая кошка, попавшая в западню, разорванное платье сползло у нее с плеч. Я же был еще слишком разъярен, чтобы осознать все безобразие этой сцены. Через некоторое время она вдруг ослабла и простонала:
— О, ты меня убиваешь!
И мы начали целовать друг друга. Она раскраснелась, но все равно отпечаток моей ладони был заметен на ее щеке.