Чудовище
Шрифт:
Он замолчал и через минуту заговорил снова:
— Владыка, не много могу я тебе предложить — но благородное деяние таит награду в себе самом, и воспоминание о нем питает сердце в жизни и в смерти. Я обращаюсь к тебе, потому что ты благороден: сделай это, не ради награды, но ради доблести твоей.
— Почему ты сам не принес Зикали его проклятых листьев? — спросил я в бешенстве.
— Владыка, я не могу войти в сад Хоу-Хоу, где растет Древо Видений, и я не знал, что Властитель Духов нуждается в листьях его. Владыка, поступай, как велит твое доблестное сердце,
Сознаюсь, друзья, я был польщен. В тот момент мне не пришло в голову, что этот обаятельный сын Хама, представлявшийся мне переодетым принцем, обладающим даром читать в сердцах, просто повторял урок, преподанный ему карликом, который тоже умел читать в сердцах.
К тому же предлагаемая авантюра манила меня, как магнит, своей необычайностью. Каково мне будет в старости, подумал я, оглядываться на прошлое с сознанием, что пропустил такой блестящий случай, и сойти в могилу, так и не узнав, существует ли Хоу-Хоу, гроза прелестных Андромед, или Сабил — Хоу-Хоу, соединяющий в своем отвратительном облике качества бога-фетиша, привидения, демона и сверхгориллы?
Вправе ли я был зарывать в землю два своих таланта — искателя приключений и меткого стрелка? Конечно, нет. Как иначе сумел бы я смотреть в лицо моей совести? Но, с другой стороны, столько имелось возражений, о которых не стоит распространяться. В конце концов, не в состоянии остановиться на чем-нибудь определенном, я решил положиться на судьбу. Да, я решил прибегнуть к гаданию, употребив Ханса вместо пробной монеты.
— Ханс, — сказал я по-голландски (кроме нас двоих, никто не понимал этого языка), — отправимся ли мы в страну этого человека или останемся у себя? Ты все слышал; говори, и я подчинюсь твоему приговору. Понимаешь?
— Да, баас, — сказал Ханс, комкая шляпу. — Понимаю. Баас, по обыкновению, попав в яму, ищет помощи у Ханса, который воспитал его с детских лет и которому он обязан почти всеми своими знаниями; у Ханса, на которого отец бааса, преподобный проповедник, любил опираться, как на посох — конечно после того, как сделал из него доброго христианина. Но дело это серьезное, и, прежде чем вынести свое решение, я должен задать несколько вопросов.
Он крутанулся волчком и, обратившись к терпеливо ожидавшему Иссикору на своем жалком подобии арабского языка, сказал:
— Длинный баас — Горбатый Нос, скажи, знаешь ли ты обратную дорогу в свою страну, и если да — докуда туда можно проехать на волах?
— Дорогу я знаю, — ответил Иссикор, — а на волах можно проехать до первого горного прохода. Дичи и воды будет вдоволь всю дорогу — кроме пустыни, о которой я упоминал. Все путешествие будет продолжаться три луны — хотя один я совершил его за две.
— Хорошо, а если мой баас Макумазан явится в вашу страну, как он будет принят?
— Большинством народа благожелательно, а жрецами Хоу-Хоу враждебно, если они узнают, что явился он убить их бога. И, конечно, он должен приготовиться к войне с Волосатым Народом, что живет в лесах. Впрочем, пророчество говорит, что Белый Вождь их победит.
— А еды достаточно в вашей стране?
— Всех благ у нас в изобилии, о советник Белого Вождя, и все они будут предоставлены ему и тебе. Впрочем, — многозначительно прибавил он, — кто имеет дело со жрецами, тому лучше пить простую воду, дабы не застигли его спящим.
— Есть ли у вас ружья? — спросил Ханс, указывая на мой «экспресс».
— Нет, наше оружие — мечи и копья, а Волосатый Народ владеет лишь луками и стрелами.
Ханс зевнул, словно ему наскучил этот допрос, и уставился на небо, где парило несколько ястребов.
— Баас, — сказал он, — сколько там ястребов: семь или восемь? Я не считал, но думаю, что семь.
— Нет, Ханс, восемь: один залетел выше всех, за облако.
— Вы уверены, что восемь, баас?
— Уверен? — ответил я сердито. — Почему ты спрашиваешь такие глупости — не можешь сосчитать сам?
Ханс опять зевнул и сказал:
— В таком случае, мы едем с этим прекрасным горбоносым баасом в страну Хоу-Хоу. Решено.
— Что за чертовщина, Ханс? Причем тут число ястребов?
— Очень даже причем, баас. Тяжесть выбора давила мне на плечи, и я воздел руки к небу, вознося молитву к вашему преподобному отцу, и вот увидел ястребов. Это преподобный отец бааса послал мне ответ: «Если четное число ястребов, Ханс, тогда ступай; если нечетное — оставайся. Но ты, Ханс, сам не считай ястребов, а пусть их сосчитает мой сын, баас Аллан, дабы он не ругал тебя за последствия, утверждая, что ты ошибся при счете». А теперь, баас, с меня довольно — я лучше пойду займусь волами.
От негодования у меня отнялся язык. В своей трусости я прибег к гаданию, взвалив на Ханса выбор, — а этот плутишка, в свою очередь, загадал чет и нечет, да еще меня же заставил подсчитывать! Я так разозлился, что угрожающе поднял ногу, но Ханс вовремя отскочил и не попадался мне на глаза до самого моего возвращения в становище.
— Охо! Охо! — смеялся Зикали. — Охо! — между тем как величавый Иссикор с достоинством и кротким изумлением наблюдал эту сцену.
Затем я повернулся к Зикали и сказал:
— Как я раньше называл тебя мошенником, так и теперь скажу, что ты мошенник, со всеми твоими россказнями. Вот она, твоя летучая мышь, приносящая вести, она все время пряталась под твоей крышей. — И я указал на Иссикора. — Запутали меня, заставили дать обещание отправиться в это дурацкое путешествие, и теперь, так как я не могу отступиться от слова, мне приходится ехать.
— Ты дал слово, Макумазан? — наивно спросил Зикали. Ты говорил со Светом-Во-Мраке по-голландски — так что ни я, ни этот человек не поняли твоих слов. Но по благородству сердца твоего ты нам объяснил их, и мы, конечно, знаем, как это знает каждый, что твое слово значит больше, чем все письменные обязательства всех белых людей, вместе взятых, и что только смерть или болезнь могут теперь удержать тебя от поездки с Иссикором на его родину. Охо-хо. Все идет, как я хотел — по причинам, которыми я не стану докучать тебе, Макумазан.