Чудские копи
Шрифт:
Он встал, но и шагу не успел ступить, как к нему подлетел милиционер.
– Возле креста обнаружили одежду Балащука, – как-то подозрительно сообщил он. – Вплоть до часов и трусов...
– Ну, должно быть, и им мешает одежда, – злопыхательски предположил Шутов.
– Кому – им?
– Педрилам!
– Как вы объясните, что там нет одежды Алана?
Это уже напоминало допрос, но писатель лишь усмехнулся:
– У них только девочек раздевают...
– И самих нигде не нашли!
– Забились куда-нито в норку. Или... расщелину!
Милиционер стал мрачен:
–
– Любовь греет...
– Хватит болтать! – прикрикнул он. – Что здесь произошло?
– Не советую на меня орать! – взъярился Шутов, ощущая одновременно некий предательский сбой в душе. – Прилетели искать – ищите! Вы за это бабки получаете!
Ответить он не успел, ибо законник поманил к себе, и они в тот же час торопливо удалились за стартовую площадку.
И в следующую минуту сбой обратился в обвал, потому что из-под площадки двое в униформе извлекли живого и только всклоченного, заспанного и насквозь продрогшего Алана.
Бард ничего не понимал, трясся от холода, щурился и тупо взирал на незнакомый и сильно озабоченный народ...
7
Софья Ивановна всегда спала чутко и недолго, а тут, с появлением внука, вдруг как-то враз избавилась от многолетнего томительного и тревожного ожидания, так знакомого шахтерским женам, и вот уже неделю не могла проснуться даже от хлопка входной двери и скрипа половиц.
И впервые не услышала заветного стука в окно. Проснулась от того, что Родя за руку ее трясет и шепчет тревожно:
– Бабушка! Там кто-то стучит! В окошко!
Она голову приподняла – тихо и темно, лишь глаза внука светятся.
Родион оказался парнем беспокойным, даже нервным – должно быть, переживал разлуку с родителями и привычным образом жизни. Он все еще избегал прямого солнечного света и если выходил на улицу, то рано утром и поздно вечером, но и даже тогда старался сесть где-нибудь в тени. И напротив, ночью оживал, выбирался из дома и подолгу, прижимаясь к заборам, бродил по улицам поселка, все еще сторонясь людей, – привыкал к новой обстановке. А чаще уходил в пристройку, где Коля сделал себе мастерскую и где от него остался верстак, всякие инструменты, доски, полуразобранные велосипеды, мотоциклы и еще множество всякой всячины, которая так притягивала детей. Когда Ульянка гостила, это была у нее игровая комната: можно было строить домики, убежища, космические корабли, самолеты и пароходы.
Родиона больше притягивали столярные инструменты, которых он никогда не видел, потому изучал и, смышленный, сам догадывался, что и для чего. Больше всего внуку нравился рубанок: он строгал какую-нибудь доску, словно дитя малое, радовался, что она становится гладкой, и с блаженством нюхал стружки. Потом попросил лопату, кирку и ведра, разобрал пол в пристройке и принялся яму копать. Софья Ивановна посмотрела на эти его ночные занятия дня два и спросила зачем. Дескать, подпол у нас есть, хороший, сухой. Внук же говорит, мол, привычней мне в землянке жить, хочу себе жилище устроить, и еще, говорит, чтоб навык не потерять, дескать, они с отцом много
– Вот ведь как хорошо тебе, Родя. И электричества не надо...
За неделю такой погреб выкопал, что и впрямь жить можно: землю всю вытаскал, на огороде вдоль изгороди рассыпал, кровлю столбами укрепил, стены досками обшил и даже кровать себе смастерил. Рукодельный оказался, весь в Никиту!
Не сказать, что он людей боялся, напротив, проявлял к ним любопытство, однако всякий раз, если ктото приходил в дом, прятался в подземелье или комнате, исподтишка оттуда наблюдал и слушал. Покуда чужие в доме, ни за что не выйдет, а соседки и знакомые забегали частенько, ибо слух прошел, у Софьи Ивановны внук объявился, все поглядеть хотели.
Вероника приехала, так сам вышел и поздоровался, как отец учил:
– Здравствуй, тетя Верона. Да просветлятся твои очи.
Она же возмущенная была – бывший муж не захотел Ульянку на месяц к бабушке привезти, поэтому глянула на племянника свысока и разговаривать не захотела. Родя совсем не обиделся, ушел в мастерскую и появился, лишь когда его тетя уезжать собралась. И то близко не подошел, а через окно на веранде на нее долго смотрел, и показалось, глаза у него в темноте засветились. Потом вдруг сказал:
– Не переживай за нее, бабушка. Она завтра же поправится.
– Как – поправится? – не поняла Софья Ивановна, имея в виду ее непомерную полноту.
– Болеть перестанет и сразу поправится.
И сейчас ночной стук в окно его почему-то испугал. Они вместе подождали, послушали – и впрямь снова стучат в окно, да громко так, требовательно, нетерпеливо.
– Чужие, должно быть!
Родя сразу же в комнате скрылся, а Софья Ивановна к окну:
– Кто там?
– Мама, это я! – приглушенный голос, незнакомый, хриплый. – Открой!
– Кто – я?
– Глеб... Глеб! Открывай скорее, мам. Комары сьели...
Она с испугом выскочила в сени, включила свет, откинула крючок, и в тот же миг опахнуло кислым, помоечным запахом, как от бомжа. На пороге и впрямь стоял сын: по лицу, и то узнать трудно, отстраненный какой-то, полусонный, всклоченный, губы разбиты, возле уха кровь запеклась, а на горле рубец багровый. И одежда срамная – заляпанная краской майка, словно у маляра, штаны с рваной мотней веревочкой подвязаны. И босой...
– Откуда же ты такой красивый-то? – как бывало в юности, спросила Софья Ивановна.
С сыновьями она никогда не сюсюкала, и удивить либо разжалобить ее побитым видом было трудно.
– Посторонние в доме есть? – Он прикрыл и закрючил дверь.
– Посторонних нет, свои есть.
– Кто свои? Веронка?
– Внук Родион!
– Никакой он тебе не внук, мама! – горячо зашептал Глеб и пугливо вышел на крыльцо. – Это все самозванцы. Казанцев подсылает. Ну ты что, забыла, как он охранника Ульянки подослал?.. Ладно, пойдем на улицу...