Чукотская сага
Шрифт:
Гэмалькот ошибался, полагая, что сыновья ругают его на все лады, а жена молчит. Они не ругали его — по крайней мере вслух, а она не молчала. Всё было как раз наоборот: Нутэнэут сурово отчитывала сыновей за непочтительность, за то, что «довели отца», а они мрачно помалкивали.
— Прав отец или не прав, а разговаривать надо спокойно, — сказала Нутэнэут.
Унпэнэр тяжело вздохнул.
— Подняли крик на весь поселок, — продолжала она. — «Нет, вставлю, вставлю!» Даже слушать стыдно было!
Йорэлё загнул пятый палец, так
Унпэнэр присел на корточки, поднял самый большой кусок стекла, осторожно смахнул с него мелкие осколки. Йорэлё присел рядом и спросил:
— Ничего теперь не выйдет?
— Одна шибка, может, и вышла бы. Для полога.
— Одна?
— Да.
— А что такое «шибка»?
— Это… — Унпэнэр немного задумался. — Это, я так понимаю, одно стекло. На каждую рамку идёт по шибке. Кабицкий говорил — две шибки нужно: одну для полога, а другую, побольше, для самой яранги, для наружного шатра. Он с таким расчетом и дал мне это стекло, чтобы на две части его разрезать. В домах всегда две рамы делают.
— А ты знаешь, — вдруг спрашивает Йорэлё, — знаешь, чем дядя Степан стекло режет?
— Знаю. Чем все режут, тем и он.
— А вот и не знаешь! Думаешь, каким-нибудь ножом? Дядя Степан ногтем стекло режет! Я сам видел!
— Чем? — громко хохочет Унпэнэр. — Ногтем?!
— Не веришь? Он мне сам показывал! У него такой ноготь! Крепкий, острый! Ни у кого такого ногтя нет!
Йорэлё уже чуточку поколеблен в своей уверенности, но недоверчивость брата все-таки обижает его.
— Плохо ты смотрел, — говорит Унпэнэр. — Степан Андреевич с тобой шутил, а ты и поверил. У него в руке специальный инструмент был зажат. Маленький такой инструмент с острым камешком. Алмаз называется.
— Так я ж видел! Когда первоклассники разбили стекло… Он тогда новое вставлял, а я смотрел.
— Смотрел, да не понял. Не всё разглядел. Ногтем рядом с алмазом ведут, по линейке. Чтобы ровней получилось. Понимаешь?
— Не знаю… Может, и так… Послушай, Унпэнэр, а что, если хоть одно… хоть одну шибку вставить? Вот сюда. А? Все-таки, смотри, какой кусок
— Ну, здесь, в сенках, посветлей будет. А в пологе опять при жирниках сидеть? Нет уж, делать надо как следует.
— А где ж мы теперь другое стекло возьмем?
— В том-то и дело, что негде его взять.
Нутэнэут вернулась в ярангу. Унпэнэр встал, досадливо махнул рукой и добавил:
— И стекло нелегко достать, а с отцом договориться ещё трудней.
Пригнувшись, он влез в полог, достал из-под кровати свой сундучок и бережно уложил в него выбранный из осколков кусок стекла. Вылез обратно в сенки, надел шапку и сказал:
— Я приду поздно.
Через часок после ухода Унпэнэра зашел школьный сторож Кабицкий, или дядя Степан, как называют его все школьники.
— Здравствуйте, хозяева. Гэмалькота нету?
— Здравствуй. Гэмалькот, наверно, скоро вернется. Садись подожди.
— Спасибо. А Унпэнэр дома?
— И Унпэнэра нет.
— Я Унпэнэру хотел помочь насчет
— Оно и лучше, — говорит Нутэнэут. — Всю жизнь без окон жили, можем и подождать. Торопиться тут ни к чему.
— Был такой, что торопился, да скоро и умер, — подтверждает Кабицкий — не потому, что согласен, а просто из любви к поговоркам. — Торопыга не разувшись парится…
Но в это время его взгляд падает на осколки стекла. С трудом удержавшись от прямого вопроса, он говорит:
— Ну, я тогда, значит, в воскресенье зайду. Так Унпэнэру и передай.
— Передам. Он, может, завтра сам к тебе зайдет.
— Пускай заходит, я Унпэнэру всегда рад. Хороший гость — хозяину честь.
Уж поднявшись, он спрашивает, теребя свою рыжеватую густую бороду:
— А вы как вообще — насчет окошка-то? Гэмалькот не против?
— Против или не против, — уклончиво отвечает Нутэнэут, — об этом теперь дети не думают. У отца своя голова на плечах, у сына — своя.
— Так, так, это точно… — И, сделав вид, будто только сейчас заметил осколки, Кабицкий восклицает, обращаясь к Йорэлё: — Это что же такое? Разбили?
— Разбили.
— Ай-ай-ай! Вот обида-то! Как же так? До дому донесли в целости, а тут не уберегли? Кто же это?
Не зная, как ответить, Йорэлё смотрит на мать. Нутэнэут растерянно молчит. А Кабицкий, не обращая внимания на их замешательство, продолжает.
— Аа-ай-ай, какая авария! Ведь оно у меня последнее было. Никому, кроме Унпэнэра, я бы его и не отдал. Сегодня — будто сердце чуяло — говорил Унпэнэру, что сам принесу стекло. Я бы дома разрезал, в рамки вставил и принес бы завтра обе оконницы. Да уж больно заторопился Унпэнэр… Кто ж это из вас так расстарался? А?
— Гэмалькот, — тихо произносит Нутэнэут.
— Гэмалькот? — переспрашивает Кабицкий и уже без обиняков задает последний вопрос: — Как же это он — по нечаянности или, может, нарочно?
Нутэнэут видит, что ей не отмолчаться. Ей и врать не хочется и правду трудно сказать. Может, она и покривила бы душой, но при сыне не может этого сделать.
— Нарочно разбил, — говорит она. — Разгорячился. Сыновья его довели. Только ты, Степан, не рассказывай никому. Не расскажешь?
— Никому! — обещает Кабицкий. — На этот счёт можешь быть спокойна. Могила! Я в таком деле надежней немого… А осколки я возьму. Вам от них — ничего, кроме вреда, а мне они сгодятся.
Он становится на колени и подбирает осколки стекла.
— Для чего они вам? — удивленно спрашивает Йорэлё. — Для чего, дядя Степан?
— Сгодятся, сынок, — повторяет Кабицкий. — Они мне для столярного дела нужны, для обработки. Вместо наждачной шкурки. После рубанка пройдешься по доске острым стеклышком — и ровно будет и гладко.
Уже попрощавшись и направившись к выходу, он останавливается и говорит:
— А в воскресенье я, значит… Не приду, значит, если так.
Он уходит, и только тогда Йорэлё вспоминает, что так и не спросил дядю Степана про его «ноготь».