Чума в Бедрограде
Шрифт:
Ничего глупее он придумать не смог.
Группа людей хмыкнула и выстрелила.
Десять сантиметров над головой, пять сантиметров перед большими пальцами ног.
Когда группа людей направилась обратно в единственную дверь, он не побежал за ними вслед и даже ничего не крикнул, не смог.
Ноги отнялись, и ещё что-то — тоже отнялось.
Отнялось и больше не появлялось — ни когда группа людей вернулась на следующий день, ни когда она вернулась через день, ни когда на третий Дима проснулся в одиночной камере
Только ещё через несколько дней, когда он поверил, что жив, что Гуанако жив, что они в реальном мире, что расстрелы были фальшивыми, бессмысленной жестокостью, своеобразным чувством юмора, что камера есть, что Гуанако есть, что Дима есть, что это всё есть на самом деле — только ещё через несколько дней он понял, что не простит Андрея, просто не сможет.
Не простит за бессмысленную жестокость.
За желание отрабатывать хоть на ком-то методы психологического воздействия.
За то, как Диме тогда было страшно, позорно страшно, и как он остался жив, и как он до сих пор не может забыть свой страх, не может простить себе свой страх, не может простить Андрею свой страх.
Он думал, что в некотором смысле умер тогда — настолько болезненно оборвалось, настолько убедительно отнялось — и только сейчас, бессмысленно зажимая руками то, что уже давно не было смысла зажимать, понял: нет.
Умирать — это что-то совсем другое.
Не радиопостановка, не паника, не медленное погружение в тягучий сон.
Умирать — это стоящий над тобой Максим с пистолетом и чугунной башкой, в которую он вбил какой-то идиотизм, и обида, невыносимая обида на то, что не хватает сил объяснить ему, не хватает слов переубедить его, не хватает времени найти того, кто сможет объяснить и переубедить, время утекает, бессмысленно зажимать руками. Обида и клаустрофобное желание дёрнуться, сделать хоть что-нибудь — и невозможность.
(«Не устаю восхищаться тем, сколь обширную площадь может занять человеческая кровь в крайне сжатые сроки».)
Почему у Димы два голоса в голове? Он всегда любил говорить сам с собой, он периодически спорит сам с собой, но почему настолько два голоса?
(«Хрусть».)
Остроумно.
(«Кто на какое просветление заработал, тот такое и получает. Хрусть».)
Это типа катарсис ломится изнутри?
«Катарсис и желание жить».
Я хочу жить. Я сейчас острее всего (какая актуальная метафора, блядь) хочу жить.
«Жить — это не только дышать, знаешь ли».
Это ещё и отсутствие тряпок на голове, знаю ли.
«Гондона».
Дима, кажется, снова засмеялся.
Я просветлюсь, если назову свою стрёмную эмоциональную тупость гондоном? Что, правда?
«Ты уже просветлился, кретин. Посмотрел бы на себя, лежишь в полутораметровой луже собственной кровищи, споришь сам с собой о катарсисе и гондонах и хихикаешь как
Где твоя серебряная нить, говнюк, я хочу сам посмотреть.
«Идиот, если ты покинешь своё тело, оно перестанет говорить и хихикать».
Дима, я не хочу умирать.
«Пиздец, ты правда думаешь, что меня зовут Дима?»
Я не хотел, чтобы всё так вышло. Не хотел. Веришь?
«Я — это ты, придурок, как я могу тебе не верить? Забей на это и подумай лучше о том, что мы только что употребили в семи репликах обращения «кретин», «говнюк», «идиот» и «придурок». Вот и вопрос самоопределения решился».
И «Дима» ещё.
«Ну мне такие обращения вслух стыдно повторять».
Дима заржал уже в голос, отчего ему стало совсем больно и растворившаяся было окружающая действительность начала твердеть и обрастать углами.
Теперь всё будет хорошо?
«Ага, не считая того, что Максим совсем не шутил и на полном серьёзе убеждён, что ты зачумил Габриэля Евгеньевича из ревности. И на полном серьёзе собирается тебя за это убить».
Это не очень хорошо.
«Плюс у тебя очень нехилая — полтора метра! — кровопотеря, так что ты просто физически не сможешь ему никак помешать».
Да ладно, так не бывает.
«Мне-то что, не мне пуля в рожу прилетит».
Не прилетит, выстрела должно быть только два.
«У тебя крайне надёжные источники информации, скажу я на это».
Заткнись уже и дай собраться с мыслями!
«Ладно-ладно, только одно слово мудрости напоследок».
Ну?
«Хрусть».
Максим стоял на расстоянии пары шагов и держал Диму на мушке, но не как жертву, а как хищника, от которого пятятся боком, спиной по стеночке, аккуратно к выходу. Серебряных нитей не завезли, но было достаточно отрефлесировать выражение своего лица, чтобы представить себе приблизительную картину.
Дима лежал навзничь, вся рожа (и всё остальное) у него было мокрым, но всё остальное, в отличие от рожи, не ухмылялось совершенно идиотским образом.
— Я смеялся? Леший, я же наверняка смеялся, — поведал он в сторону Максима, отчаянно порываясь приподняться на локте.
Тот продолжил слегка пятиться, сглотнул и чуть заметно дёрнул пальцем на спусковом крючке.
— Слушай, не убивай меня прямо сейчас, пожалуйста, — попросил Дима, так и не преуспевший в своих попытках, — пожалуйста. Дай мне пять минут, а лучше — дай мне обезболивающего, я попробую всё объяснить. Клянусь тебе, ты всё неправильно понял. В смысле, да, чума была в определённой степени моей личной местью Андрею, и я этим более чем не горжусь, и заслуживаю какой-то кары, наверное, но ты же стреляешь в меня не из-за этого. А того, за что ты в меня стреляешь, я не делал. Правда. Я найду тебе свидетелей убедительней Гуанако, я объясню, пожалуйста, просто дай мне возможность…