Чумная яма
Шрифт:
…В Доме Скорби опять погиб мой измятый волшебный мир.
Осенний бред
Я выбиваю в стенах кирпичи.
Я одержим внезапною догадкой.
Там где-то жизнь, за каменною кладкой,
Там где-то свет. И солнце. И лучи.
…Дороги нет. Хоть смейся, хоть кричи.
И только ночь глядит в меня украдкой.
Опять мой дом, холодный
Стянуть пальто, пройти к скрипящей двери.
Всегда одно. И только в новой мере.
И пустота. Во мне. И надо мной.
Ничто, увы, не вечно под луной.
Ничто, увы, не вечно в эфемере.
Зовет окно. Пустое, как и я.
Горит фонарь в вуалях паутины.
На зеркалах – следы болотной тины.
Я потерял начало и края.
И звездный свет, вершиной острия,
Рисует мир. И черные картины.
Я опьянен безглазой темнотой,
С небес луна в пылающей карете,
Я вижу мир, и мыслю в черном цвете!
…Я догорел. Я сдался. Я пустой.
Я на краю. Над крошечной чертой.
И ни за что отныне не в ответе.
Втекает ночь в стекло разбитых глаз.
Холодный страх. Два кубика. Под кожей.
Хрустальный мир. Родной и непохожий.
Закрыть окно, включить на кухне газ.
Чужая жизнь, и в профиль, и анфас:
А где моя? На вешалке. В прихожей.
Мой разум пуст, как пусто решето.
Вокруг меня очерченные метки.
Я заперт сам, в своей бетонной клетке.
Я одинок. Я брошен. Я – ничто.
Надеть петлю и старое пальто.
Я просто лист, что сорван с чьей-то ветки.
Марать листы, выплескивая бред,
Искать в тиши, потерянные нотки.
Найти ключи от крохотной решетки.
Я осознал единственный секрет.
Под едкий дым дешевых сигарет,
И вкус вина, комком застрявший в глотке.
Я потерял желанья и покой,
И даже сон, меня оставил ныне.
Внутри меня сгоревшая пустыня,
Омытая иссохшею рекой.
Я рву стихи недрогнувшей рукой,
Отдав себя отчаянной гордыне.
Стенает век за крохотным окном,
И осень мчит, в своей горящей связке:
Безумный вальс в пурпурно-алой краске,
Разбавленной дождями и вином.
Всегда одно. Навеки об одном:
Нет ни чудес, ни волшебства, ни сказки.
Безумный вальс на тлеющем угле,
В костюмах из узорного металла.
Я бьюсь о грани Вашего бокала,
Я оседаю пылью на земле.
Я где-то там. Внутри. В кромешной мгле,
Ищу себя. Хотя меня не стало.
Слепящий
Поднять глаза? Зачем? Что в этом толку?
Разбить себя. На части. По осколку.
О камень безразличной мостовой.
Я, лишь земля, под высохшей травой.
Я старый том, поставленный на полку.
Звенят в кармане ржавые ключи.
В висках звучит тоскливая челеста,
От глупых слов, и до скупого жеста.
Шизофрению в студию, врачи!
…Я выбиваю в стенах кирпичи.
В прекрасный мир.
В котором мне не место.
Куколки
Я сжигаю в камине кукол, с тихой полночи до зари.
Я мешаю седые угли, и смотрю в языки огня.
За окном, тишину баюкал, проиграв сам с собой пари
Тихий ветер, да месяц смуглый, до конца позабыв меня.
Веет жаром нутро камина: те сгорели, а те – сгорят.
Все нелепо и все неважно – колыбель и высокий мар.
Так безлюдно и так пустынно. Только кукол безмолвный ряд
Мою жизнь превратил однажды, в бесконечный ночной кошмар.
Я не сплю, я борюсь с дремотой, хотя тьма навевает сон.
Я смотрю, как сползает краска с разрисованных белых лиц.
Как огонь высекает ноты, как сгорает в дыму виссон,
Как в золе умирает сказка, разыграя последний блиц.
В старом доме царит молчанье. Только где-то поют дрозды.
Только тихо трещат поленья, да клубится, танцуя, дым.
Хороводом цветов клечанья заперт мир от чужой беды –
Там огонь, перевитый тенью, был прозрачным, а стал седым.
Пляшут блики по черным стенам, выплетая кривой узор,
А в руках полубутылки джина не позволят сойти с ума.
Чьи-то жизни по новым ценам обозначил чужой позор.
Тает воск, оплывает глина, остается слепая тьма.
Остывают стальные тигли, опускается пыль седин.
Те, кто были когда-то вместе, разрывают порочный круг.
Моя дочь и жена погибли. Я отныне совсем один:
В моем черном пустом поместье ни гостей, ни усердных слуг.
Белый свет на просевшей крыше превращается в горсть песка.
Тишина, как в забытом склепе, да на стенах измятый флат
Здесь давно не бывало пришлых. Только я и моя тоска.
Восемь кукол, камин, да пепел – постояльцы моих палат.
Это куклы моей дочурки. Ведь она так любила их.
Два шута, балерины, мишки тонут в пламени и золе.