Чувствительное обоняние

Притчетт Виктор Соден

— О! — сказала она. И тут все ее доказательства замерли у нее на губах. Если бы он ответил «да», она тут же, не сходя с места, могла бы все это выяснить. Он всегда любил прихвастнуть — «Погляди, что у меня вышло». Как ребенок. Но его «нет» потрясло ее. Он произнес холодно это слово, рожденное леденящим, безлюдным, упрямо охраняемым запустением. Он напоминал одинокого человека, брошенного, покинутого на каком-нибудь мерзком острове. Она почувствовала, что к жалости, которую

она испытывала к нему, примешивалось негодование за этот отказ от себя. Теперь, когда он с ней соглашался, это ее пугало, и, чтобы успокоить его после того, как она нанесла ему такую рану, она сказала:

— Будешь писать портрет нашей соседки? Она просила. Мне ты никогда не предлагал.

— Этой старой совы, — сказал он. — Ты же говорила, что тебе противно, когда тебя рисуют.

— Ты меня никогда не просил, — сказала она. — Нарисуй меня — не лицо, а меня.

— Как настоящие художники, — сказала она. — Без одежды.

— Тебе можно, — сказала она, горя нетерпением.

— Вот, — сказала она, сняв с себя одежду и устроившись на стуле. — Не думай, что это предлог. Скоро вернутся дети.

Он чувствовал себя робко и неуверенно.

— Художник никогда так не думает, — сказал он. — Руку назад. Он думает о композиции. Он думает о красоте.

— Ты меня не любишь, — сказала она. — Не так, как тогда, в магазине. Ты хотел меня тогда нарисовать. Сейчас годится любая.

— Я не могу так все время держать руку, — сказала она.

— Чуть-чуть, ну еще чуть-чуть, — сказал он.

Это было ужасно. Удивленный взгляд устремленных к ней глаз. Сосредоточенность удивления. То, как он измерял ее, будто что-то в ней было не так. Подумать страшно, что сказали б соседи. А если б вошел кто-нибудь из детей? Он рисовал и урчал.

— У тебя нелегкая жизнь, — внезапно заговорил он. Впервые во время работы. — Взаперти с тремя детьми; вечно у плиты да у раковины. Никакого просвета. Я часто думаю, — сказал он, — у тебя нет жизни, такой, что может называться жизнью.

Губы у нее натянулись от напряжения.

— Продолжай, — сказала она.

— Тебе нужно отдохнуть, встряхнуться, — сказал он, измеряя карандашом ее плечи.

— И не говори, — сказала она. — И кто мне это даст?

И тут до ее сознания медленно начало доходить, что было ей так ненавистно в этих его картинах. У него была своя жизнь, которую она не могла с ним разделить, тайная жизнь, куда ее не пускали. Он говорил поразительно мягко, — так, как говорит мужчина, который тебе изменяет. Поучает ее. Поучает, что нужно пойти и завести свою жизнь. Она сидела голая, насмешливо бормоча под нос пролетавшие мысли. Благодари звезды, говорила она (но

не ему), что я не пытаюсь обзавестись собственной жизнью. Для женщины жизнь — это мужчина, это ребенок, это другой человек. Если бы у меня была собственная жизнь, так не с тобой.

— Ах, не шевелись, — сказал он.

— Будь у меня, как и у тебя, своя жизнь, это был бы мужчина. Теперь она видела ясно, чем были для него картины: рисование было изменой. Вроде другой женщины. Она глубоко вздохнула. Почувствовала резкий запах краски и вспомнила, что ей тогда сразу пришло в голову, когда она услышала в доме этот запах: другая женщина. Он изменял ей.

Внезапно, безо всякого предупреждения, она встала и прикрылась сорочкой. Было унизительно сидеть так перед ним.

С тех пор все так и осталось. У них побывал мистер Фредерик, управляющий, застенчивый, неулыбающийся человек с узким лицом и седыми волосами. Холостой. Часто можно видеть, как такие часами торчат у садка для кур в дальнем конце сада, видно, воображая себя петухами. Ясно, что у него с ее мужем пошло еще дальше. Водит его, будто медведя на веревочке. Глупец! И враг! «Не говорила я тебе, что от него не жди добра?» Он купил у мужа картину за 10 фунтов.

— Ваш муж — прирожденный художник, — говорит он ей. — Ему нужно время. Ему нужен покой. Ему нужен… Ему нужен…

Понятно, на что он намекает. Интересно, что они говорили о ней? Она ничего не отвечает. Просто ненавидит мистера Фредерика. И все же, когда наступает время обеда, хотя она и не понимает, почему она так делает, почему она должна быть рабой этой новой его любовницы, она на цыпочках входит к нему с подносом. Если он занят, она, чтобы не отвлекать его, молча ставит поднос и выходит. Она не задает никаких вопросов. Ничего не усложняет. Не подпускает детей. Потом кто-то один из них шмыгает носом, за ним — другой. Третий шмыгает погромче. А сама она идет в гостиную и все нюхает, нюхает, нюхает стены. Да где же она? Что он с ней сделал? Неужели он еще не принес ее вниз — свою новую картину?

Victor Sawdon Pritchett

Перепечатано из сборника рассказов В. С. Притчетта с любезного разрешения издательства «Чатто и Уиндус».

Журнал «Англия» — 1970 — № 4(36)