Чувство реальности. Том 1
Шрифт:
— Володя, подожди, я с тобой! — взвизгнула Катя.
— Не волнуйся, малыш, я подожду тебя в машине, — успокоил ее лауреат, аккуратно обошел застывшего Григорьева и выскользнул за дверь.
Катя последовала за ним буквально через три минуты, натянув на себя какое-то платье и прихватив сумку. Григорьев даже не пытался говорить с ней. На него напало странное оцепенение, какое-то тупое безразличие. Это был шок, первый и последний в его жизни. Что бы ни происходило потом, в течение долгих последующих лет, он вел себя иначе.
Судебное заседание, на котором их развели, было тихим, быстрым и закрытым. Григорьев попытался отвоевать ребенка, но ничего не вышло. Катя вместе с Машей переехала к артисту и вывезла из квартиры все, даже шторы были сняты и дверные ручки отвинчены. Остался только телефонный аппарат, и первый звонок, прозвучавший в гулкой тишине, был Машин.
Командировка в Вашингтон сорвалась. Послали другого офицера. В КГБ разводы приравнивались к должностным преступлениям, и после них приходилось "остывать", восстанавливать испорченный моральный облик.
С Машей они виделись редко, но каждый день разговаривали по телефону. То есть сначала каждый день, потом раз в неделю, потом раз в месяц.
Глава 7
Саня Арсеньев надеялся, что после визита сотрудника посольства его отпустят, наконец, домой. Но нет. Ждали приезда Евгения Рязанцева, распоряжений начальства и вообще какой-нибудь определенности. Из-за праздников никого нельзя было разыскать. У морга дежурили съемочные группы нескольких новостийных программ. Надо было что-то сказать им, но никаких конкретных приказов сверху пока не поступало, а импровизировать не решался даже майор Птичкин.
Драгоценное время утекало сквозь пальцы. Вместо обещанного профессора судебной медицины с трупами работал ординатор Гера Масюнин, старый знакомый майора Арсеньева, маленький, коренастый, разговорчивый. Он был отличным специалистом, относился к своей печальной работе творчески, иногда даже слишком творчески, и любил выпить, а выпив, начинал замечать то, чего нет, фантазировать, строить собственные оригинальные версии.
Когда Гера вышел покурить, Арсеньев от нечего делать спросил его, действительно ли женщина жила на час дольше.
— Жила. И хорошо жила.
— То есть?
— Не мучалась, — Масюнин загадочно улыбнулся, демонстрируя дырку на месте верхнего клыка, — даже наоборот, получала удовольствие.
На миг Арсеньеву показалось, что он беседует с сумасшедшим. Он знал, как легко и быстро вырабатывается у судебных медиков профессиональный цинизм, иммунитет к чужой насильственной смерти, как жутко звучат их загробные шуточки, и все-таки это было слишком. Красные от бессонницы глаза Геры сверкали совершенно безумным огнем.
— Ее трахнули, — пояснил он и облизнулся.
— Кто? Убийца? — растерянно моргнул Арсеньев.
— Ну не убитый же! — ординатор
— Надеялась, что не убьет, — неуверенно предположил Арсеньев.
— Может, и надеялась, — кивнул эксперт, — однако вряд ли. Пойдем, кой-чего покажу.
Майор вяло побрел за Герой. Ему вовсе не хотелось возвращаться в анатомический зал и в который раз глядеть на трупы.
— Сначала скажи, ты сам ничего не замечаешь? — Гера таинственно улыбнулся и показал глазами на лицо покойницы.
— Нет, — пожал плечами Арсеньев, — вроде ничего особенного.
— Ты, Александр Юрьевич, банально мыслишь, — вздохнул Гера, — ты сразу ищешь следы побоев, ссадины, царапины, а на другое внимания не обращаешь. Ну давай, майор, на счет три, что не так в этом трупешнике?
— Все не так. Все. Это не старуха девяноста лет, мирно почившая в окружении любящих внуков и правнуков, а молодая здоровая женщина, убитая какой-то нелюдью. Ей бы еще жить и жить, детишек рожать, — проворчал Арсеньев.
— Фу-у, чрезвычайно банально мыслишь, товарищ майор, — Гера скорчил презрительную рожу и довольно точно просвистел первые аккорды траурного марша Шопена, — и как ты существуешь с таким доисторическим взглядом на мир? Легкости тебе не хватает, жизненного задора, здорового эгоизма, сарказма и пофигизма.
— У нее губы накрашены! — не слушая его, удивленно выпалил Арсеньев.
— Разглядел, наконец. Поздравляю, — хмыкнул Гена, — и знаешь, что самое интересное? Смотри, — он взял огромную лупу и поднес ее к губам женщины, — видишь, кожа вокруг рта содрана, совсем немного, только верхний слой, и ровненько, как по линейке.
— То есть он ей заклеил рот куском лейкопластыря?
— Молодец, соображаешь. Даже осталась пара прилипших волокон. Обычный лейкопластырь, продается в каждой аптеке. Теперь смотри сюда, — он взял руку убитой, приблизил лупу к запястью. — Видишь, тоненькие волоски, нежный золотистый пушок. А здесь опять же все содрано, как по линейке. И на левой руке то же самое.
— Он замотал ей руки?
— Ага.
Арсеньев тихо присвистнул.
— Не свисти! — строго сказал Гера. — Денег не будет. Ты теперь видишь, кто он такой? Ты видишь или нет? Он псих, — Гера перешел на шепот и приблизил к Арсеньеву лицо:
— Зачем он приклеивал пластырь, я понимаю. Но зачем потом сдирал? Для чего после этого аккуратно накрасил ей губы ярко-красной помадой, такой стойкой, что не стерлась, не размазалась, когда он перевернул ее мордой в подушку? И на фига ему понадобилось дырявить ей башку, когда она была уже мертвая?
От Геры легко, почти неуловимо, несло перегаром. Он, так же как Арсеньев, отдежурил ночь, но, в отличие от непьющего майора, выпил для бодрости.
— Погоди, как мертвая? — Арсеньев нервно дернул головой.