Чувство времени
Шрифт:
— Сегодня вулканом займется Риффат, ты хочешь, чтобы я остался?
— Мне все равно, — покривив душой, сказал я, уже проклиная себя за неосторожный вопрос.
— Ну что ж, я не буду торопиться, — он едва заметно шевельнул рукой, отпуская големов. Те отшагнули назад, давая моему телу облокотиться на спинку стула. Я бы лучше лег. Я готов был скрючиться под столом и забыться сном, но снова и снова разделял свои чувства, отгоняя боль и слабость, ходя по тонкой грани, через которую мне не было хода. Любое неосторожное движение приводило к тому, что браслет отрицания просыпался и раздавал свои жестокие болезненные
— Я родился на Туре в день, когда извергался Гуранатан, — маг земли был будто рад, что наша встреча заканчивается на другой ноте. — Так говорила мать. Он залил своим расплавленным дыханием весь северо-западный склон, и мать была вынуждена спасаться бегством из маленькой деревни, от которой остались лишь головни. Думаю, для женщины на предельном сроке это был тяжелый путь, и она разродилась очень быстро. Тот пожар уничтожил скот в загонах, жилища и тех, кто не успел убежать. Потом я посещал те места многие годы спустя, — он сплел руки на груди, будто отгораживаясь от меня, и посмотрел в потолок. — И видел, как раскапывают останки, чтобы похоронить их должным образом, но находят лишь угольные отпечатки. Риффат говорит, это быстрая смерть, ведь жар расплавленной лавы невероятен. Меня такая смерть всегда пугала.
— Нас приютили родственники по отцу, — покачавшись на стуле, продолжал Гевор. — Мне повезло, это были достаточно обеспеченные люди, не было нужды продавать меня или мать в рабство. Я рос в семье и молился священному огню, как того требовал обычай, и просил Богиню Милосердия о том, чтобы миновала нас чаша гнева Гуранатана. Это очень распространенная молитва, который знает каждый на Туре с самого раннего детства.
Вместе с соседскими детьми мы бегали за черными петухами и ловили ожереловых змеек, часто выползающих из джунглей, а потом запускали их в подвалы и глядели, как те душат пойманных мышей, пробирающихся поживиться из мешков риса.
Я и сейчас помню Катасту, пухлого болезненного сына визгливой старухи — это был ее последний ребенок. Она ужасно над ним тряслась и всякий раз врывалась в наши веселые игры, стараясь его уберечь от ссадин и ушибов. Мне казалось, именно поэтому Катаста такой странный, замкнутый и застенчивый. Над ним было весело потешаться, он всегда так занимательно удивлялся тому, как мы издевались над ним… А потом его принесли в жертву.
Странное и непонятное зрелище придания огню. Нас заставили смотреть, и мать объяснила, что Гуранатан свел мальчика с ума и потому его нужно было вернуть великому вулкану. Мне хватило ума спросить, почему взрослые решили, что Катаста сумасшедший, и она рассказала, что он слышал ночами голоса и не таился этого…
— Варварство, — не сдержался я.
— Возможно, — с охотой согласился Гевор. — Но как бы то ни было, этот случай спас мне жизнь, научив молчанию. Чем больше я молился, тем чаще ощущал движение под собственными ладонями, когда преклонял колени перед священным огнем. Я чувствовал землю, а однажды проснулся с криком от жуткого сна. Мне снилось, что вершина вулкана вдруг разорвалась, и огромное облако раскаленного дыма катится вниз, спекая все живое в единую серую массу. Те, кто не превратился в пепельные силуэты в глубине острова… те, кто искал спасения в прибрежных водах, они тоже погибали на моих глазах, потому что вскипали отмели, и смерть людей была еще страшнее.
Гевор
— Не подходящие сны для двенадцатилетнего мальчишки, — с легкой иронией заключил Гевор. — Они так поразили меня, что я, потеряв голову, бежал прочь из дома. Я направился вглубь острова только чтобы погибнуть как можно быстрее, а не вариться заживо в испаряющейся под берегом воде. Та ночь была темной, но я знал дорогу и бежал туда, где пастушки кормили своих тощих коров. Как сейчас, так и тогда, я плохо видел в темноте, и остролист изрезал мне кожу, а камень, о который я споткнулся, разбил пальцы так, что я едва шагал.
— Но я шел, и знаешь почему? — он не стал ждать ответа и продолжал: — Я чувствовал небывалое напряжение, какое испытывает перезрелый плод перед тем, как лопнуть. Я был единым целым с островом в ту ночь, я разделял с ним то давление, что было готово уничтожить все вокруг. Ты можешь думать, что по сравнению со стихией, я мог вобрать в себя лишь каплю. Но этой капли оказалось достаточно, чтобы удержать мощь Гуранатана в стенах его склонов.
Порою и капля способна изменит ход событий. То, что казалось неминуемым, становится всего лишь вероятным…
Помню, как кончились все тропы, и передо мной возникли скалы. Гранитные отвесы, иссеченные трещинами и выступами похожими на лабиринт. Я искал путь в этом сумасшествии, рождаемом духами земли, твердо зная, что должен пройти этот путь до конца. Но я не дошел. Оступившись, упал в пропасть. Так раскрылось мое сознание навстречу тому, что теперь я зову своей сутью. Острые камни ждали меня внизу, и ни капли воды, чтобы напиться или утолить боль. Нет, я предпочту умолчать о том, что это было. Мучительное преображение и стремительное взросление. Когда я добрался до площадки, где стоял в напряжении Риффат, того впечатлительного ребенка, верящего в силу молитвы и боящегося, что если он обронит лишнее слово, его сожгут на костре, уже не было. И я говорил открыто, но
маг огня не принял меня всерьез. Нет, не так. Он сразу увидел во мне то, что могло бы послужить Оплоту, мое появление среди скал в тот момент было не случайным, и Риффат не мог просто так отвернуться от этого, но все равно он посчитал, что его власти и моих скудных сил недостаточно для усмирения Гуранатана.
Он сказал: «Мальчик, беги вниз и поднимай тревогу, скажи учителям, что это я послал тебя. Всем нужно собраться и покинуть остров, отплыть так, чтобы его очертания потерялись в рассветной дымке».
И я спросил его, что будет с ним самим. Риффат должен был остаться, чтобы дать время людям сбежать.
«Я сгорю заживо», — сообщил он мне тогда, и в его глазах пылало пламя.
То, что для меня было ужасом, для него являлось слиянием, соединением со своим изначальным существом. Жуткое зрелище, воспринимаемое мной как фанатичная блаж. Я и по сей день так считаю, что смерть не может быть слиянием, она всегда — лишь разрушение целого.
Он помолчал.
— Тем не менее, я понял слова Риффата и возненавидел его за это бесстрашие. Я не хотел, чтобы он обрел власть, стал огнем, пожирающим остров, на котором я родился и рос.