Чужак

Вилар Симона

Она терпеливо дожидалась, когда он обмякнет. Достойно выпрямившись, оправила юбки. Аскольд сидел рядом, раскрасневшийся, еще тяжело дышащий.

— Ты бы все-таки в баню сходил, — сказала она невозмутимо. Знала, что он сейчас покладист и добр будет, словно чуя вину. И добавила брезгливо: — Воняешь ведь, как боров.

После бани разомлевшего князя отвели в опочивальню, удобно устроили на ложе. Твердохлеба хлопотала рядом, обкладывала подушками, ковшик кваса прохладного поднесла, смотрела, как пьет. А в квас зелье сонное было подмешано.

Какое-то время

она сидела возле разметавшегося на ложе Аскольда, пока не услышала, как в груди его заклокотало, храп раздался. Тогда княгиня отвела взгляд от раскрытого окошка, за которым с криком проносились быстрые ласточки, привстала над мужем. Глядела какое-то время. Его лицо во сне разгладилось, подобрело, длинная борода сбилась в сторону. И Твердохлеба вдруг плюнула в это ненавистное лицо. Слюна медленно сползла с носа князя, потекла по щеке. И княгиня расхохоталась, громко, нехорошо. Она не боялась, что он пробудится после ее зелья.

Потом отошла и, отодвинув без натуги один из ларей, подняла ляду в полу. Вниз, в узкий поруб, уводили крутые ступени. Княгиня зажгла лампу и, захватив со стола кувшинчик со сметаной и несколько пирогов, стала спускаться.

В проходе поруба были узкие щели. Когда Твердохлеба оказалась на уровне людских, стали отчетливо слышны голоса. Она различила даже, как кто-то говорил, что певец Боян обещал новую песнь сочинить ко дню Купалы. Твердохлеба продолжала спуск. Вскоре холодом Пахнуло, сквозь бревна поруба-колодца начал сыпаться сырой песок, земля. Она была уже в самой горе.

Теперь княгиня оказалась в холодном каменистом проходе. Приподняла лампу.

— Ждешь ли?

Из мрака послышалось шуршание. Потом к ней медленно подползло какое-то существо. Приподнялось на единственной руке, опираясь на культю другой. Грива стоявших колтуном волос, лицо обезображено шрамами. В пламени свечи блеснул единственный глаз.

— Поесть принесла?

Она молча поставила перед ним кувшинчик, положила прямо на землю пироги. Калека ел с удовольствием.

— Ну что? — спросил, жуя.

— Будет вам поход на древлян.

Глаз блеснул из-под косм, когда он глянул на нее.

— Ишь ты. Сумела-таки. Не зря тебя мудрой кличут.

— Вы просили — я сделала. Другое лучше скажи: согласен ли Рюрик Милонегу княгиней сделать?

Его чавканье и сопение раздражали ее.

— Ты, чай, условия договора забыл?

— Не забыл.

Калека откинулся, опершись о стенку прохода, рыгнул сытно.

— Ты ведь знаешь, Тьордлейва, что суложь любимая Рюрика, свейка [88] Эфандхильд, живет в Ладоге, где ее оберегает Олег Вещий. А он не так прост. Случись с княгиней что — сразу заподозрит. Потому опасно извести ее.

88

То есть шведка

— Но она ведь не чета моей Милонеге, низкорожденная.

— Не скажи. Она хорошего рода, хоть и чужеземка.

— Мне не так и

важно извести ее. Главное, чтобы Рюрик понял, что с Милонегой он может Киев получить.

Воцарилось долгое молчание.

— Мы передали соколу твое предложение. Но князь уже не молод, хворает. Ему не о свадьбе сейчас думать.

— Так пусть его излечат! Али волхвы новгородские не такие кудесники, как о том говорят? Пусть постараются! Ибо если Рюрик не примет моего условия… Клянусь прародителем Кием, я сделаю все, чтобы его возненавидели в Киеве!

— Не горячись. Не горячись, княгиня пресветлая. Твоим делом уже волхвы-перунники занялись. А они от слова не отказываются. Теперь же слушай, что передать велено.

Вернулась к себеТвердохлеба только на вечерней зорьке. Аскольд все храпел среди горы шелковых подушек. Княгиня задвинула ляду сундуком, села сверху, не спеша, стала снимать дорогие уборы. Спать еще не хотелось, да и не привыкла она рано ложиться. Вот и сидела, расплетая русую косу, глядела перед собой застывшим взглядом. Улыбалась недобро.

ГЛАВА 2

Короткая летняя ночь была на исходе, когда перед стражей на Киевской горе возник высокий горянин с гуслями через плечо. Его узнали — ведь из самых прославленных в Киеве был человек. Но все же на его просьбу открыть в неурочный час ворота ответили отказом.

Гусляр не ушел, сел в стороне, приготовившись ждать. Стражи-воротники поглядели-поглядели и решили кое в чем пойти ему навстречу. Старший на заставе кликнул гусляра, поднялся с ним на заборол и спустил вниз за стену длинный гладкий шест. Сказал:

— Говорят, ты в молодости добрым воином был, Боян. Вот и вспомни выучку, спустись по-нашему.

Тот, кого назвали Бояном, рослый, хотя и несколько сутулый от годов, ловко перекинул гусли за спину, поплевал на ладони и заскользил вниз, обхватив гладкое дерево руками и ногами.

Охранники, вернув шест на место, глядели сверху, как он широким вольным шагом пошел по Боричеву узвозу.

— И чего ему неймется? Ведь так сладко спится под утро, когда и зверь дикий затихает, и нечисть спешит укрыться.

— На то он и Боян, чтобы по-особому все понимать, — важно пояснил старший дружинник. — Не такой он, как мы. Может, и был таким, пока Белес его особым даром не отметил.

А Боян легко шел по нижнему граду, миновал частоколы подольских усадеб, спустился к реке, где у причалов покачивались привязанные лодки. Здесь он на миг остановился, вглядываясь в чуть сереющий мрак. Тихо-то как. Даже Днепр великий, казалось, течет в полудреме. Где-то плеснула по воде рыба, и вновь тишь. Собаки, и те не лают. А ему вот не спится. И в груди что-то давит, волнует кровь. Певцу знакомо это беспокойство. Это когда стук сердца, голос, песня, будто узлом завязаны и рвутся, ища выхода. Вот и решил он не ждать суетного, замутненного делами дня, а поспешить на простор, к реке, на воздух вольный. Почти предчувствовал, что именно здесь он найдет то, что ищет, — мелодию для новой песни, обещанную киевлянам на Купалин день.