Чужаки
Шрифт:
Но наши «фестивали» по осени прикрыла милиция. Мне оформили документы в спецшколу, где я просидел год, но так ничего и не понял. Кражу я совершил в самой спецшколе. Был суд, меня воспитывали, но через неделю я ушел в побег. Меня искали дома, а я был в Магнитогорске, жил у знакомого парня, с которым познакомился на сборах, когда я еще ходил в секцию бокса. Герку тоже турнули из секции за драку. Жилось мне у него свободно. Мать его не просыхала, отец отбывал срок за убийство. Только денег не хватало.
Как-то Герка предложил: «Тут в соседнем доме живет продавщица. Она всех обсчитывает
У Герки я не мог жить долго, надо было уезжать. Деньги были нужны позарез, и я согласился. Кражу мы совершили днем. Я влез в окно. Сердце бешено колотилось, думал, вот-вот вырвется. Схватил пачку десяток, прихватил цепочку, кольцо, браслет и выбрался. Деньги мы поделили. Я на свои купил куртку, штаны, а вечером мы набрали водки и пошли к девчонкам. Потом Герка ушел со Светкой, а я остался у Танюхи. Утром, запыхавшись, прибежала Светка и сказала, что Герку взяла милиция. Я понял, что мне надо бежать, но куда?
В поезде я вспомнил Антона, с которым, сидел в «спецухе». Я его прикрыл, когда меня взяли на краже, и на суде всю вину взял на себя. Он освободился и звал меня к себе. Я решил ехать к нему. Приехал, переночевал, а утром услышал разговор его родителей, что, мол, надо гнать, пока я чего-нибудь не взял у них, да и для Антона спокойней. Я ушел, обидно было: разве я могу взять в доме моего друга?
Поездом я добрался до Челябинска, где вскоре меня и арестовали. Потом судили и отправили в колонию малолеток на Атлян. Отец мог меня защитить, но сказал: «Сам виноват, пусть и выкручивается». Может, только в колонии я впервые задумался: как жить дальше?
Начал думать о себе, о матери. На отца я тогда держал обиду, а зря. В колонии я прошел суровую школу. Там действовали жестокие законы пацанов, где право на свою жизнь надо было отстаивать каждый день. Я много думал: неужели у меня будет такая жизнь?! И я не буду вылезать из колонии? Страшно было даже представить это, и я дал себе слово — все, конец той «веселой жизни»!
Освободили меня досрочно и я сразу же поехал к отцу. Они с матерью к тому времени развелись. Пожил я у него три дня и понял, что здесь я чужой — тянуло к матери. Решил ехать к ней. Всю дорогу в поезде представлял, как мы встретимся, как она обрадуется. Она и вправду обрадовалась, а вот отчим — нет. С ним с первого дня у меня началась необъявленная война. Я поначалу все терпел из-за матери, а потом не выдержал, и дело дошло до драки. Больно было смотреть на нее. Она металась между нами.
Я устроился на работу, домой приходил редко, а если и приходил, то сразу запирался в своей комнате. И здесь у меня не было дома. Встретил я хорошую девушку и после одного случая понял, что она настоящая, а не дешевка. Как-то я пошел ее провожать. Стоим с ней, разговариваем. Подходит сержант, спрашивает: «Ты что тут ошиваешься?» Видимо, ему не понравилось, что я стриженый. Я ему объяснил, а он мне: «Ты давай отсюда, кругом чемоданы, как бы того...»
— Чего того? — обозлился я. — Если я судимый, значит, не могу нигде появляться? Может, вы мне и дышать запретите?
В ответ он скрутил мне руки и повел в комнату милиции. Начал воспитывать и учить, как я должен с ним разговаривать.
Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не вмешался старшина, который вошел в комнату милиции.
Вышел я, смотрю — Танюшка стоит.
— Ты чего не уехала?
— Как я уеду, когда ты в милиции?
И понял я тогда, какая же она хорошая! Я прижал ее к себе, чтобы она слез моих не видела. И когда у меня был отпуск, а у нее каникулы, решили мы поехать к моему отцу, да только ей родители запретили.
Я поехал один. Он меня не принял. Тогда я отыскал своих старых дружков, и как-то ночью взяли нас в парке, на «поляне сказок», говорят, за дебоширство. Пацанов домой отправили, а меня, так как я не челябинский, к вам сюда. Завтра домой, к матери. Не знаю, почему я вам это рассказал. Надоело все. Как жить дальше?
Я слушал парня. И его судьба не могла оставить меня равнодушным. Каким же одиноким надо быть, чтобы вот так открыться малознакомому человеку, тем более милиционеру, искать у него помощи! Не было в семье его родителей пьянства, но и не было домашнего тепла, которое бы согревало этого парня. Сирота при живых родителях. Уверен, на работе каждый из них считался вполне благополучным работником. Ну, а то, что в семье произошел разлад, — этим сегодня никого не удивишь.
Долго говорили мы в ту ночь. Не повезло ему — не оказалось рядом родителей, педагогов, просто знакомых, кто подал бы парню руку помощи в трудную минуту. Конечно, натворил он много, но главное — не сломался, не захотел идти по преступной дорожке дальше.
Утром, прощаясь, я сказал ему:
— Постарайся, Мишка, найти себя, верь себе и людям, даже если они не верят тебе.
Он смотрел на меня при расставании, как на друга, которому доверился.
— Владимир Александрович, можно я вам напишу? — напоследок спросил он.
Мишка уходил по дороге все дальше и дальше, а я думал о его дальнейшей судьбе. Он оглянулся и, высоко подняв руку, помахал мне на прощание.
Скажу откровенно, я не верил в то, что он напишет, и как же я был удивлен, когда мама протянула мне письмо. Оно было радостным и оптимистичным. Мишка рассказывал о своей жизни: работает, живет в общежитии. Из дому ушел, чтобы не причинять боль матери, лишь изредка наведывается. С Танюшкой все нормально. А главное, он помнит мои слова: «Не потерять себя». Я тут же сел и написал ему, но ответа не получил.
Прошло полгода. Как-то, вернувшись из командировки, я вошел в приемник и увидел Мишку. Он приехал повидаться со мной. Мы долго бродили по родному городу, и он неожиданно попросил:
— Владимир Александрович, вы не смогли бы поехать к моему отцу?
— Зачем?
— Понимаете, он не верит, что вы есть. Говорит, что у меня не может быть друга-милиционера.
...И вот мы сидим у Мишкиного отца, пьем крепкий золотистый чай. Когда Мишка вышел, отец спросил меня:
— Вы верите ему?