Чужаки
Шрифт:
В командировку мы всегда выезжали с целой папкой документов, подтверждающих, что тот или иной подросток, которого я привозил, действительно отпетый вор и хулиган и что он здоров. И мне надоело обманывать сотрудников спецучреждений, куда мы доставляли подростков, подсовывая им фиктивные документы. Что значит фиктивные? Это значит, что нередко медкомиссию проходил один подросток, а фамилию писали другую, под результатами анализов одного подростка ставилась фамилия другого. Если недоставало оценок в ведомости, тут же инспектор профилактики своей рукой проставляла эти отметки; не хватало в справке печати, ставилась размазанная печать приемника. Если на документе не было подписи, просили подписаться любого сотрудника. Вот так, с необыкновенной легкостью подделывали документы инспектора и медработники. Им нужно было спихнуть дежурного
— Делай, что хочешь, но не смей его привозить обратно.
Однажды я умудрился сдать подростка в психоневрологический интернат, хотя он там уже не числился. И когда я отказался ездить с неподготовленными документами и фиктивными справками, то для инспекторов профилактики и медработников стал врагом. И, конечно же, на меня посыпались наказания. Когда же я доказал свою правоту, то облоно вместе с УВД провело совещание о недопустимости нарушений. Но и после них мы продолжали ездить по фиктивным документам.
В приемнике меня прозвали «бродягой», но когда устал от дорог, от всех этих «спецух», нервных потрясений, бюрократических неурядиц, я решил «приземлиться» на грешную землю и уже редко ездил.
Шли годы моей службы. Страна переживала большие перемены: смерть Брежнева, самоубийство Щелокова, арест Чурбанова. Тень от министерских преступлений, злоупотреблений генералов, полковников легла на нас — простых милиционеров. Люди стали со злобой и подозрением относиться к милиции. Мне стало труднее служить, меня покоробило, когда кто-то бросил мне в спину: «Мент поганый!». Ну что ж, мне пришлось это оскорбление проглотить. Я понял, что время дяди Степы-милиционера прошло. Это отношение к моим сослуживцам и ко мне лично не могло не сказаться на моем характере. Я озлобился, или, попросту говоря, струсил. И служба в приемнике оставила свой отпечаток на моем поведении. Мне было трудно находиться между милиционерами с их насилием и озлобленными пацанами. Каждый день многие мои коллеги доказывали, что пацаны — придурки, ублюдки и понимают лишь тогда, когда кулаком вправляешь им мозги. И сами подростки, их поведение, а также совершенные ими преступления все чаще пробуждали во мне чувство ненависти и неприязни к ним. Как же я должен был по-хорошему относиться, например, к подростку, который вылавливал семилетнего мальчугана и насиловал его то в подвале, то на чердаке! «Это же мразь, скотина!» — твердил я себе. Постепенно я перешел на сторону ментов стал таким же. Пацаны возненавидели меня и стали бояться за то, что я порой унижал и бил их за нарушения дисциплины и режима, за неподчинение, придирался к ним по пустякам. Совесть моя притупилась и я не знаю, каким бы я стал, если бы не один случай.
Один подросток, который с уважением относился ко мне, затеял драку, и я его ударил, так как он совершил грубое нарушение дисциплины. И тогда я услышал от него: «Мне не было больно, только на душе было плохо: я вас уважал!». Он повернулся и ушел, а я почувствовал угрызение совести, хотя старался успокоить себя: «С волками жить, по-волчьи выть». И, может быть, я бы успокоился и усыпил свою совесть, став махровым ментом, если бы не разговор с моим другом, детским писателем Владиславом Крапивиным, который меня осудил.
— Эх ты, с пацанами справляешься... Они же тебе врезать не могут. Как у тебя рука поднялась?! Ты вспомни свое детство...
И вот тут мне стало не по себе. В. Крапивин как бы заронил в мою душу горящий уголек, который обжигал меня, и я корил себя за то, что срывался. Я понял, что нельзя быть «своим среди чужих и чужим среди своих», злоба прошла и я вернулся к пацанам, стал к ним более терпимым, хотя знал, что менты меня не поймут и будут за это осуждать. Но я не боялся их суда. Страшнее было потерять себя, а я этого не хотел. И я стал другом подросткам, чтобы среди насилия и жестокости у них были часы доброты и дружбы. Я хотел доказать им, что среди встречавшихся им ментов, есть и хорошие милиционеры.
Пути многих подростков пересекались на приемнике. Со всей области везли сюда тридцатисуточников. Это те подростки, которые совершают кражи, хулиганства, насилия; угоняют автомашины, лошадей; грабят киоски, магазины и даже людей; поджигают
Разговаривая с подростками, я все время слышал одно и то же: на них кричали, выгоняли из школы, били. Куда пойти подростку, изгнанному отовсюду? В секции не берут, в кружки ходить не хочется. Вот и завоевывают они улицу, начиная свои опасные игры, приводящие к стычкам с милицией, где инспектора ИДН, кто добром и участием останавливают их от совершения преступлений. Но в большинстве случаев оскорбления, избиения. Порой заставляют взять чужую вину на себя.
Пацанов вылавливают по подвалам, везут на комиссию и лишают свободы. Решением комиссии по делам несовершеннолетних без суда они помещаются в приемник-распределитель, содержатся в спецшколах за счет родителей.
Это беззаконие творится со времен Сталина, когда подростков привлекали к ответственности с двенадцати лет.
Власть имущие боялись подпольных детских организаций и диверсий со стороны малолеток, с опаской смотрели на детей «врагов народа», и поэтому во имя спокойствия в стране их закрывали в детприемниках и лагерях.
Прошло время, а беспредел продолжается, когда на «суд» каких-то тетей и дядей из школы и исполкома передают судьбу подростков, и они вправе, нарушая Конституцию, лишить их свободы, существует и поныне. А иногда подростков даже не приглашают на комиссию, внезапно забирают из постели и в машине с решетками привозят в детприемник с уже заранее подготовленными постановлениями. И им приходится томиться здесь тридцать суток, потом еще столько же, если не придет путевка. По истечении шестидесяти суток подростки выходят на свободу, так как по закону их нельзя больше содержать в приемнике.
После выхода из него эту злосчастную путевку они могут ждать годами и, зная, что она все равно придет, совершают новые преступления. Но среди них есть такие, которые, побывав один раз в приемнике, стараются жить нормальной жизнью, продолжают учебу или устраиваются на работу. Когда же приходит та самая путевка, их, несмотря на исправление, все-таки отправляют в спецучреждения. Зачем их отправлять? Исключать из жизни? Ведь им хватило и приемника с решетками, со злобными милиционерами, где живут по «идиотским режимам», когда от тоски хочется рвать зубами решетку, сходя с ума от заточения. Но вот везут их через всю страну в спецучилище, где они будут томиться в изоляции полтора — два года. Все это время им придется ходить строем, жить в казармах, попадая под режим и правила жизни спецучилища для трудновоспитуемых, терпя насилие «стариков» и давление администрации. Не выдержав всего этого, одни подростки бегут, но их вылавливают и возвращают назад, другие вскрывают себе вены, лишь бы все это поскорее кончилось. Есть, безусловно, такие спецшколы и училища, где с пониманием относятся к воспитанникам, но это редкость. В основном в спецучреждениях калечат и ломают судьбы подростков.
Я много раз встречался с пацанами, прошедшими «спецуху», и каждый раз ужасался их рассказами о «жизни» в училище. В письмах они писали о рабском житье в спецучреждениях, о том, что они пережили и испытали. «Будь ты проклята, «спецуха»! — со злобой и ненавистью говорили они. Они — потерянное поколение со шрамом в душе.
В приемнике-распределителе для несовершеннолетних есть еще одна группа, называемая второй. Здесь находятся дети, у кого родители лишены родительских прав. В приемник их часто привозили голодных, раздетых и больных. Иногда встречались семьи, в которых жили дети от разных отцов. И в приемнике находились добрые сотрудники, которые отогревали их. Постепенно они оттаивали, переставали дичиться всех. Страшно было слышать, что некоторые из них здесь впервые узнали, что такое суп и котлета, потому что в семье они жили, в основном, на жареной селедке. К таким детям относились более внимательно и заботливо.