Чужая боль
Шрифт:
Наталья Николаевна возвращалась из школы домой в сумерках. Уроки она дала сегодня, кажется, неплохо, и от этого настроение было превосходным. Все-таки как бежит время! Давно ли окончила институт, давно ли декан литературного факультета напутствовал их, а вот уже третий год в школе!
Наталья Николаевна взбежала на свой этаж, быстро открыла дверь и, чмокнув мать а щеку, стала возбужденно рассказывать ей о школьных делах:
—
Она сбросила с себя синее пальто, отороченное мехом, и, поправляя высокую прическу, повернула к матери раскрасневшееся лицо:
— Я тебе о них говорила!
— Уши прожужжала! — притворно сердясь, ответила мать и ворчливо добавила: — Что ж ты с утра до ночи в школе пропадаешь! Впору кровать туда переносить! Пирожки-то съела!
— Съела, съела, — весело успокоила ее дочь и незаметно засунула портфель подальше, за книги на столе. — Да, так Краснокутский и Панасюк — друзья, водой не разольешь, но любят один над другим подтрунивать. Краснокутский обычно разыгрывает из себя эрудита, знаешь, такого ученого-энциклопедиста… Я спрашиваю сегодня у класса: «Кто из вас читал Вольтера!» Краснокутский тотчас придает лицу глубокомысленное выражение, будто вспоминая название книг: «М…м…м!». Панасюк поворачивает к нему конопатую мордашку и тихо ехидно спрашивает; «„Три поросенка“ Вольтера, небось, читал!».
После обеда мать спохватилась:
— Да, Наточка, тебе письмо.
— Что ж ты, мамуха, до сих пор молчала! Может быть, от Жени! Давай скорей, — бросилась она к матери, хотя от мужа из Кустаная, где он был в командировке, письмо получила только вчера.
— Нет, местное, — сказала мать, протягивая серый конверт, и, собрав со стола посуду, понесла ее на кухню.
Первые же строки письма оглушили Наталью Николаевну.
Анонимка, написанная явно измененным почерком, была оскорбительной и заканчивалась словами: «Думаете, вас любят! Терпеть не могут! И не только я… Остаюсь, к сожалению, вашим учеником…»
Словно чья-то рука сжала горло Натальи Николаевны. Ощущение непоправимой беды оглушило ее. Что-то важное и живое оборвалось в сердце.
Раздались шаги матери. Наталья Николаевна поспешно спрятала письмо в карман кофточки.
— От кого письмо, Наточка!
— Из редакции, — как можно спокойнее ответила она и, одеваясь, добавила: — Зайду к Маше за метод-разработкой. Я скоро возвращусь, ты не сердись.
На улице задумчиво падал снег. Полосы света от неплотно прикрытых ставен походили на белые подпорки домов. Учительница медленно шла тихим переулком. К горлу все время подкатывал комок. За что же так! Ведь о школе мечтала с десяти лет. Не балериной хотела стать, не артисткой, а только учительницей. Подружки были в играх ученицами, асфальт тротуара — классной доской. Когда окончила с медалью школу и открылся широкий выбор, подруги удивлялись: «Чудачка, охота тебе идти в педагогический, трепать нервы с такими сокровищами, как мы. То ли дело инженер-конструктор, геолог… Учительница! Это, может быть, и гордо звучит, но…»
«Кто написал пакостное письмо! Как теперь идти в школу! О каждом думать: не ты ли? И это — плата за все! Разве можно оставаться прежней! Ну ладно, буду, как чиновница, давать уроки…
А может быть, я действительно
Вдруг сверкнула догадка: «Написал Светов из десятого класса!».
Она даже остановилась у решетчатой ограды, за которой внизу лежало скованное льдом море.
Как она не догадалась раньше, что написал Светов?!
Несколько дней назад в классе Наталья Николаевна пристыдила его:
— Ценность человека не в узких брючках, не в яркой расцветке галстука. Поверьте, совсем не в этом..
В следующие дни он при встречах делал вид, что не замечает ее. Ясно, он написал! А почтовый штемпель на конверте! Наталья Николаевна подошла к фонарю, приблизив к глазам серый конверт, стала разглядывать его. Вот даже час выемки письма есть. Вчера в пять часов вечера. Именно вчера занятия в десятом классе закончились около пяти, и она задержала комсомольцев: узнать, как идут дела на заводе. Светов не комсомолец. Почта рядом со школой. Он! И на адресе у буквы «и» закругление такое, как делает Светов. Открытие немного успокоило, но обида стала ожесточением.
Ночью, во сне, она утешала себя: «Письмо это мне только снится… А на самом деле все, как прежде».
Но во сне же тоскливо думала о сером конверте, что несчастьем притаился в кармане кофты.
Обычно Наталья Николаевна приходила в школу задолго до начала занятий. Сегодня же появилась а учительской перед самым звонком. Надо бы заглянуть в свой класс, узнать, выпустили комсомольцы, как обещали, стенгазету, посвященную заводской практике, или нет. Но и это делать не хотелось.
Войдя в десятый класс, она закрыла дверь, пожалуй, громче, чем следовало. Долго искала в журнале нужную страницу, даже не поднимая глаз, чувствовала, что класс насторожился. О, пусть они не думают, что она такая наивная и не сумеет разоблачить обидчика. И выдержки, и наблюдательности у нее для этого хватит.
— Расскажите, — так и не поднимая глаз, медленно произнесла она, — о письме…
Она неожиданно в упор поглядела на Светова. Он побледнел, Наталья Николаевна это ясно видела.
— …о письме Белинского к Гоголю…
Светов, справившись с собой, уже спокойно смотрел серыми глазами на учительницу, словно говорил; «Ну что ж, вызывайте, я не боюсь».
— Отвечать пойдет Светов.
Он отвечал хорошо, но раздражал манерой глядеть поверх ее головы, поджимать тонкие губы. «Иезуитские… Как искусно притворяется», — зло думала Наталья Николаевна, ставя четверку. Когда начала объяснять новый материал, заметила, что лохматый неповоротливый Дахно о чем-то шепчется с соседом.
— Прекратите безобразие! — неожиданно резко для самой себя выкрикнула Наталья Николаевна.
Собственный голос показался ей чужим, противным. «Надо сдерживать нервы, — подумала учительница. — Скоро начну бить кулаками по столу».
И уже обычным ровным голосом сказала:
— Не разговаривайте.
За две минуты до звонка она сделала еще одну попытку уличить Светова.
— Я хотела с вами поговорить об одном важном деле, — обратилась Наталья Николаевна ко всем. Ей опять показалось, что Светов насторожился. — Как вы думаете, не лучше ли вывесить нашу стенгазету в коридоре? Ведь всей школе интересно, как работает выпускной класс.