Чужая корона
Шрифт:
Как вдруг — как будто прямо из-под воды — раздался оглушительный раскат грома! Все небо усыпалось молниями! А потом хлынул такой проливной ливень, что я уже не видел ничего! Они его убили, гады, сами они гады, а не он, подумал тогда я. И прыг…
Нет, в воду я так и не прыгнул. Меня удержали.
— Пан судья! Пан судья! — истошно орали мои стрельцы. — Не оставляй нас, пан судья!
Они сбили меня с ног и повалили на дно челна. Потом одни их них держали меня за руки, за ноги и не давали даже шелохнуться, а другие кинулись к веслам и принялись грести, как будто
— Собаки! Выгребайте воду!
Они сразу забыли про меня и кинулись кто шапками, а кто и просто горстями выгребать, вычерпывать, выливать воду за борт. Я тоже вскочил и принялся им помогать. А буря становилась все сильней и сильней. Нас мотало как щепку. Убили Цмока, гады, думал я, убили, убили! И вычерпывал воду, вычерпывал, вычерпывал. А буря гремела, гремела, гремела…
После стала она понемногу стихать. А после совсем стишилась. Пошел мелкий, гадкий дождь. Небо было черное-черное, мы ничего вокруг не видели. Я сел на лавку и спросил:
— Весла не потеряли, собаки?
Оказалось, что у нас осталось четыре весла. На семерых. Остальных стрельцов и остальные весла посмывало. Ладно! Я сказал:
— Вот и добро. Будете грести на переменку.
Они кинулись вставлять весла в уключины. Я засмеялся, сказал:
— Пока не надо. Куда нам сейчас править? Разве видно? Сидите пока.
Они не садятся. Стоят, как быдло, топчутся, челн под ними так ходором и ходит. Ат, думаю, как бы они от страху чего дурного не натворили. Значит, надо им еще больше страху подкинуть! И грозно говорю:
— Садитесь, я кому сказал! Или хотите, чтобы он вас заметил?!
Они сразу сели. А я дальше говорю:
— И весла из воды уберите. И молчите! Пусть думает, что никого здесь нет!
Они весла убрали, затаились. Сидим, молчим. Я искоса по сторонам поглядываю. Никого вокруг не видно. Значит, дело ясное, все остальные челны потонули. И вообще…
Но об этом мне и думать не хотелось. Отгонял я эти мысли, другие придумывал. Вот, например, такие: никакого Цмока мы не видели, никуда мы не плыли, а это я просто лежу у Яромы во флигеле, он на меня дурной сон напустил, заполохать надумал. Но ничего! Вот я сейчас проснусь, вот только ущипну себя, вот еще сильнее ущипну…
Только дурное это все! Щипай не щипай, кусай не кусай, но никакой это не сон, а самая настоящая явь: сижу я в челне, ночь темная, дождь мне за шиворот хлещет, стрельцы Цмока веслами забили, Цмок сдох…
Нет, думаю! Чего это ты, пан судья, раскис, как первый блин? Цмок, он здоровый, гад, его так просто не убьешь! Цмок, он себя еще покажет, он тебя еще сожрет, а кости выплюнет. Но пока это случится, ляг да сосни часок-другой, ты же вон как устал, такой был трудный день — сосни!
Только спать мне тогда не хотелось. Совсем! А еще мне очень не хотелось, чтобы наступало утро. Потому что как я себя ни успокаивал, как ни обманывал, но на самом деле я прекрасно знал, что я утром увижу. Вот и сидел,
Так оно потом и оказалось. Когда стало светать, я и увидел, что вокруг нас была одна только вода, а больше ничего. Вот такие дрынцы-брынцы! Забили Цмока веслами, Цмок сдох утонул. А вместе с ним утонул и весь наш Край. Предупреждал меня Ярома, ох, предупреждал! А еще правильно он говорил, что никакой я не судья. Вот и свой судейский кнут я этой ночью утопил. А хороший был кнут, двухсаженный. Ловко было бы на нем повеситься…
Тут мне стало смешно. А что! Да потому что как же тут повесишься, когда вокруг нет ничего?! Вот я и засмеялся.
Стрельцы напугались. Вскочили, смотрят на меня, как на варьята. Я успокоился и говорю:
— Не бойтесь, я в своем уме. Чего вскочили? Садитесь!
Они не садятся. Ат, вижу, дело плохо! А тут еще я и кнут потерял! Как их теперь успокаивать? Но ничего! Я опять засмеялся, сказал:
— Смешно на вас смотреть! Как бабы! Моря, что ли, никогда не видели?
— Нет, — говорят. — Не видели.
— Га! — говорю. — Значит, без меня вы бы точно пропали. Радуйтесь, собаки, чтобы я жив остался. А сейчас не мешайте мне, садитесь, я буду берег искать. Ну! Я кому сказал?!
Сели они, притихли. Я стою, и я тоже притих. Сам себе думаю: ох, пан судья, опять тебя несет неведомо куда. Ну да и ладно! Стою, по сторонам смотрю, важно хмурюсь. Вокруг одна вода, а небо темное, все в тучах, где солнце, не понять.
А где ближайшая земля? Да за Харонусом, где же еще, потому что там она уже не Цмокова. Это только нашу землю Цмок держал. И до Харонуса, а там через него, до царцев, не так и далеко, можно за день, ну, за два доплыть. Но что мне тот Харонус! А что сейчас в Зыбчицах, думаю, как там? Неужели там все потонули? А до Зыбчиц, между прочим, думаю, еще ближе, чем до Харонуса. Вот только б выглянуло солнце, тогда можно было бы определить, в какую сторону до Зыбчиц…
Но стрельцам об этом говорить нельзя! Что им мои Зыбчицы, что им моя Марыля?! У них, собак, только одно на уме: как бы поскорей спастись, добраться до твердой земли — до любой. Вот я и молчу, смотрю по сторонам и думаю: Боже, мой Боже, не оставь меня, помоги, я же не о себе пекусь, мне что, я жив, здоров, а как моя Марылька? Кому она чего плохого сделала?!
Вдруг вижу — вроде в одном месте тучи просветлели. Значит, там, наверное, и солнце! А Зыбчицы, они тогда вон там! Ат, думаю, как хорошо, как вовремя! Сразу мои думы, как те тучи, просветлели, я на стрельцов глянул грозно, по-отечески, и говорю:
— О! Есть земля. Недалеко. А теперь не дышать! Кто дыхнет, того убью!
Они совсем притихли. А я медленно, с большим значением, поднимаю вверх правую руку, указующим перстом в небо тычу и жду. Потом туда-сюда перстом вожу, громко воздух нюхаю и хмурюсь. Потом еще сильнее хмурюсь, еще громче нюхаю… Потом вдруг:
— О! — говорю, как будто что-то важное унюхал.
А после ш-шах! — повернулся туда, где, по моим расчетам, были Зыбчицы, ткнул туда пальцем, говорю:
— Оттуда дымом тянет. Там жилье.