Чужая осень (сборник)
Шрифт:
Раз в неделю я отоваривался в магазине, где продукты, предназначенные работникам морского транспорта, получали работники транспортной прокуратуры, их смежники, журналисты, народные контролеры и деловые люди вроде меня, способные в отличие от первых не замечать своеобразной наценки за культуру обслуживания с черного хода.
Итак, нарезаю бананы, вскрываю банку консервированных ананасов, немного клубники, затем все это заливаю мороженым — и мой фирменный салат готов к употреблению.
С чашкой крепчайшего кофе миную проходную комнату и приземляюсь в тринадцатиметровом убежище, служащем мне кабинетом, библиотекой и спальней одновременно. Эта библиотека может, конечно, вызвать зависть у людей, собирающих корешки под цвет обоев, но для меня она лишь своеобразный инструмент. Вынимаю из стеллажа прекрасно иллюстрированную «Историю нравов» Фукса и достаю стоящие за ней скромные тощие брошюрки, среди которых есть и нужный каталог. Вот он. 1958 год. Областное управление культуры совместно с картинной галереей проводят выставку картин русских и украинских
Будильником я никогда не пользуюсь. Не знаю, чем это объяснить, но если нужно встать рано, какая-то неведомая сила подымает меня рывком с постели и стряхивает при этом остатки сна надежнее любого душа. На часах — четыре утра. Самое время посетить Горбунова, который в отличие от всех предпочитает спать днем. Хорошо, что живет Веня всего в четырех кварталах и машина не понадобится. Она и так мешает многим соседям, главным образом тем, у кого личного транспорта нет. Поэтому, не тревожа мирного сна населения нашего небольшого старого дворика, почти бесшумно сбегаю по металлической лестнице вниз и выхожу за ворота, в относительную прохладу утра, навстречу одинокой фигуре дворника, шаркающего веником по натруженному за день тротуару.
Стертые ступеньки ведут в старый подвал, официально числящийся художественной мастерской, в которой работает живописец Плавко. Однако здесь он бывает гораздо реже Вениамина Сергеевича Горбунова, превратившего эту мастерскую в свою штаб-квартиру. Сюда же он перетащил не только основную часть мебели из своей квартиры, но и почти всю коллекцию, где собраны уникальные произведения искусства, которым бы обрадовался любой крупный музей. Впрочем, делиться с музеями в планы Горбунова никак не входит, а что касается уровня закупочных цен, то музеи с ним конкурировать просто не в силах. Обшарпанные двери открылись, и я очутился в крохотном предбанничке, отгороженном от комнаты металлической решеткой с двумя створками. Горбунов щелкнул ключом, створки разошлись в разные стороны, впуская меня в убежище человека, очень не любящего контактов с посторонними людьми.
Давно замечено: человек сам кузнец своего счастья и несчастья. И молотом в руках его судьбы служит жизнь порой приподносящая такие сюрпризы, которые и в кошмарном сне не привидятся. Свой единственный срок Горбунов получил еще в детстве. Полз тогда поезд с эвакуированными, а в нем среди перемолоченного войной люда, в самом сгустке человеческого страдания, прижимался к своей маме, как к единственной защите, худенький большеглазый мальчик Веня. Кто знает, кем бы вырос он, дойди поезд до станции назначения… Беззащитный состав, наивно прикрытый одним вагоном, на крыше которого полотнище с красным крестом. Словно способен этот крест отвести удар летающих бронемашин с черными крестами на крыльях. Не отвел. Бомбардировщики легко справились с медленно ползущей целью, а истребители, прикрывающие их, косили на бреющем полете людей, напрасно пытающихся спастись в поле. И не стало у Вени его единственной защиты.
Долго тогда с ним не разбирались, жить-то мальчику где-то надо, крышу над головой найти, и наскоро сколоченную группу осиротевших пацанов временно поселили в колонию для малолетних преступников, где в связи с войной и взрослых было предостаточно. На волю Горбунов вышел через десять лет, озлобленным до предела, почти сформировавшимся художником, как пишут критики, «со своим видением мира» сквозь колючую проволоку. Уроки одного из зеков, который в прошлом был видным живописцем, даром не прошли, и Веня без труда поступил в художественное училище, почти закончил его, но работы Горбунова, писавшего то, что его волновало, получали неудовлетворительные оценки. Время было неопределенное, иначе Веня снова бы мог попасть в места, где почерпнул темы для своих работ. Теперь он считает, что тогда дешево отделался. Его преподавателям было трудно определиться: попробуй держать нос по ветру если он постоянно меняется. И действовали они по привычке. А ветер перемен продолжал преподносить сюрпризы, и прежние работы Горбунова стали получать противоположные оценки. Настолько высокие, что их было решено отправить на выставку. И Вениамин послал их, не уничтожив прежние отметки своих педагогов, жирно выведенные в углах работ. Бросил вызов, мальчишка, нашел кому… Время-то изменилось, а люди? И стал Веня первоклассным реставратором, возвратившим из небытия немало произведений искусства. Веня зарабатывал деньги, чтобы потом, запершись в своей мастерской, работать, не завися ни от каких
Он, единственный в городе реставратор, стал зарабатывать довольно неплохо, по-прежнему собирал, но коллекционирование уже становилось на промышленную основу, требовало громадных сумм, и Горбунов понял, что в одиночку многого не добьешься. А там, где начинают сходиться интересы разных людей, обязательно могут возникнуть разногласия в финансовых вопросах. И Веня, вспомнив уроки нелегкого детства, стал обзаводиться своей командой…
Вениамин кивнул гордо посаженной головой, поправил на безымянном пальце перстень с черным камнем и протянул сильную жилистую руку по направлению к свободному креслу. Другие уже были заняты. В одном из них сидела Марина, двадцатилетняя студентка иняза, с которой Горбунов сошелся год назад. Рядом с Мариной ерзал с бокалом токайского в руке полупьяный артист театра оперы и балета Эдуард Брониславский. Чуть поодаль у стены, ближе к столу, у оплывающей свечи, торчащей в бутылке из-под шампанского, расположился бородач Дюк, сверкая огромным распятием поверх кружев белоснежной рубахи с малиновым винным пятном на манжете.
— Очень хорошо, что ты пришел, — обратился в мою сторону Горбунов, — рассуди нас, если, конечно, Дюк не против.
Дюк мотнул бородой влево и рявкнул:
— Он рассудит! В твою пользу…
— Значит так, — не обратил внимания на демарш Дюка Горбунов, — он предлагает «Начало мироздания» Николая Константиновича, который Рерих. Я даю четыре штуки плюс «Детей в поле» Творожникова. Нормально?
— Предложение интересное. Но к чему Дюку Творожников? Он ведь больше по Бурлюкам. Ты ведь сам говорил, что пейзаж Давыда Давыдовича тебя не греет.
— Ну так что, Веня, — оживился Дюк, благосклонно посмотрев на меня, — устами младенца глаголит…
Глаголить мне было очень легко, потому что я знал, что именно может заинтересовать Дюка из обменного фонда Горбунова.
— Но тогда доплата будет меньшей, — процедил Вениамин, явно недовольный тем, что «Дети» будут и дальше резвиться в этой мастерской.
— Нужно подумать, — устало покачал головой Дюк и, подойдя к Эдуарду, бодро скомандовал, — наливай!
Пока артист священнодействовал, я прошел в угол комнаты и толкнул вперед вешалку. Собственно, не вешалка была это, а просто двери, надежно прикрытые старой, никому не нужной одеждой. Горбунову ничего не оставалось, как пойти следом за мной. Вениамин щелкнул выключателем, и заиграла, заискрилась буйством красок стена, на которой расположились иконы, всего лишь часть его коллекции — около ста незаурядных произведений русской и украинской школ. Обойдя скульптуру Фальконе, я присел на небольшой инкрустированный столик.
— Сиди, сиди, — успокоил Горбунов, — он выдержит и тонну.
— Откровенно говоря, я пришел не для того, чтобы проверять стойкость древесины в твоем доме.
— Но, судя по всему, ты сегодня пришел пустой.
— Что поделаешь, Веня, время берет свое, старушки и их сопливые наследники не хотят уже избавляться от оков прошлого с такой решительностью, как прежде. Прежде было легче…
— Еще бы, — поддержал Горбунов, — раньше все это валялось под ногами, нужно было только не лениться подбирать. Смотри, это полотно я купил ровно двадцать пять лет назад на последние деньги, оставшиеся от стипендии, реставрировал его. А ведь хозяева сперва предлагали его музею, старуха Сосновская на тачке привезла его туда, гроши просила, но музей оно не устроило. А теперь они бегают за мной: продайте, эта картина нужна нашему музею. А почему она им не нужна была раньше? Видишь этого Бенуа — «Окрестности Версаля» — в шестьдесят седьмом купил ее в «комке» за семь рублей как полотно неизвестного художника. «Над морем» Судковского валялось в подворотне, куда его выкинули соседи после того, как умер Ладинский. А остальные полотна из его коллекции просто сожгли во дворе. Я когда прибежал, успел только вытащить из кучи полуистлевшего мусора чудом уцелевшего, но очень покореженного Фрагонара. А в той куче были, как объяснил, мне народ присутствующий при сожжении коллекции, собиравшейся на протяжении сорока лет, голые бабы, боги и дрянь всякая. Иконы мне копейки не стоили, но они были в таком состоянии, что их бы в руки никто не взял. Смотри, какие они сегодня…
— А сегодня тебе приходится давать только в доплате четыре тысячи…
— Меняются времена, меняются обстоятельства, — покачал головой Веня, — я сэкономил в среднем на моей коллекции тысяч триста, так что платить могу.
— Учитывая тот факт, что государственной службой ты себя никогда не обременял…
— Слышу негодование честного труженика, отдающего родному производству все силы. Однако я никогда в отличие от всех вас не унижусь до того, чтобы где-то «висеть». И если ты прикатил сюда на своем авто, не забывай, что куплено оно на деньги, которые заработаны благодаря мне. Я-то сам машины не имею…