Чужая шкура
Шрифт:
— Вы передумали? Решили издавать?
Голос снова стал беззаботным, лишь немного приглушенным, словно непонятная мне обида вылетела в окно вместе с окурком. Я киваю, мне хочется, чтобы она снова улыбнулась. Она спрашивает, где я буду издавать книгу. Я отвечаю, что как раз думаю об этом.
— Дадите мне почитать рукопись?
— Не сейчас, Карин. Пусть немного полежит. Какое-то время подожду, а потом посмотрю свежим взглядом.
Это она одобрила.
— И вы написали так?..
—
Я подхватил вопрос в тон ей, со смущением и надеждой. Такси на полном ходу влетело в лабиринт коротких улочек и запетляло по воле противоречащих друг другу дорожных знаков, швыряя нас друг на друга. Мы не сопротивлялись.
— Быть может, это бестактно с моей стороны, но… на что вы живете? У вас есть другая профессия?
Я отделался банальностью: литература, мол, не профессия, а призвание. Хотя, как правило, именно писатели-карьеристы таким образом прикрывают свои амбиции.
— Пусть так, но профессия-то у вас есть?
Мне ужасно нравится, с каким детским упрямством она добивается ответа. До чего же трогательно это сочетание ребячливости, женственности и беспорядочных познаний в области культуры! Я вдруг перепугался. Захотелось сказать что-то неприятное, проверить наши чувства, нарушить идиллию.
— Разрешите мне сохранить хоть что-то в секрете, Карин? Вы все же не мой биограф.
И тут же пожалел о своей резкости. Скрестив руки на груди и насупившись, она смотрит прямо перед собой. Мы едем медленно, мягко подпрыгивая на лежачих постовых.
— Ну конечно, у меня есть профессия, — я словно делаю нелегкое для меня признание.
Она ждет продолжения. Я тоже. Чем бы я мог таким заняться, чтобы и выглядело правдоподобно, и проверить было невозможно, ну хоть какая-то работенка, которой я немного стыжусь. И все же достойная — шокировать ее мне тоже не хочется. Она закинула руку на спинку сиденья.
— И где вы работаете? — подбадривает она меня.
Уловив промелькнувший образ, я решаюсь:
— В блинной.
Взгляд у нее то ли озадаченный, то ли сочувственный — в темноте не разберешь. У следующего фонаря, не отводя глаз от моего лица, она спрашивает небрежно:
— Вы печете блины?
— Нет. Я за пианино.
Она вздрагивает.
— Как в романе? Вы пианист?
Опасаясь возможных последствий своей импровизации, я пытаюсь выправить положение:
— Я работаю за пианино.
Она улыбается с понимающим видом. Приняла мое уточнение за проявление скромности. На перекрестке спросила, не перекусить ли нам, с чем я немедленно согласился.
— Я приехал, — объявил таксист, остановив «мерседес» у небольшого домика. — А перекусить вы можете в китайском, на бульваре Сен-Дени, там славно
Я дал ему стофранковую бумажку, добавил, что сдачу он может оставить себе, о чем тут же пожалел — что поделаешь, привычка. А ведь у меня теперь на такие чаевые средств нет. Но Карин не обратила внимания. Она роется в сумке, то ли из вежливости, то ли правда что-то ищет.
— Вам нужна квитанция?
Отвечаю, нет, спасибо.
— Да ну? Видать, вы деньжат не считаете!
Ну что он привязался! Карин тем временем выудила из каши у себя в сумке крошечную ладанку и протянула ему:
— Попросите Терезу.
— Терезу?
— Ну, насчет салата. Зажмете ее в кулак и что есть сил просите у святой Терезы удачную поливку. Поможет.
Он изучил ладанку у себя на ладони, будто фальшивый грош, и резко отрубил:
— Я неверующий!
— Ей на это наплевать. Доброй ночи.
Она открыла дверцу и выскочила на проезжую часть, не поглядев назад. Парень на мопеде, ругнувшись, успел вильнуть в сторону.
— Чертова девка, — восхищенно шепнул мне таксист. — Чтоб такую удержать, семь замков нужно.
Она уже стояла у забора, за которым на грядках заходился истеричным лаем питбуль. Я забеспокоился и посоветовал ей отойти. Вид у него уж очень злобный.
— Да нет, ему скучно, вот и все.
И, наклонясь, она стала петь ему по-фламандски. Что-то красивое, гортанное и нежное. Звуки растекались и пощелкивали у нее на языке:
— «Zonder liefde, warme liefde… Waait de wind, de stomme wind…»
Пес умолк, мотор тоже затих, водитель подошел к нам.
— «Zonder liefde, warme liefde… Weent de zee, de gri-jze zee…»
Мы не отрывали глаз от Карин, которая негромко пела посреди уснувшего предместья. Каждое «р» было похоже на волну, что разбивается о гальку на берегу. Стоило ей остановиться, как пес заскулил и потянулся к ней мордой.
— Что вы с ним сделали? — перепугался таксист. — Опять ваша святая Тереза?
— Нет, Жак Брель на сей раз. У нас была бельгийская овчарка, мать ее всегда успокаивала этой песней. Не знаю, в чем дело, в словах или в мелодии… Может, в ней какие-то ультразвуки…
— Здрасьте! Это все-таки сторожевой пес. Он что, теперь всегда таким будет?
— Не волнуйтесь.
Карин берет меня под руку, и мы уходим. Стоило нам повернуться к питбулю спиной, как он снова начал лаять.
— Заткнись, Роки! Да уймись ты наконец! Это же я!
Я шепчу ей, что надо было записать бедняге слова. Она сжимает мне локоть. Я напеваю, чтобы сделать ей приятное: