Чужая здесь, не своя там. Дилогия

Гиппиус Рина

Малодушно, трусливо, я откладывала чтение писем на потом. Может было слишком кощунственным купаться пусть в не так давно обретенном счастье с чужими по крови людьми, в то время как я не знала, что там с родными.

Даже когда уже наконец достала письма с ящика, долго не могла решиться прочесть.

” Я категорически была против этой затеи. Не одобряла, ругалась, молила, призывала. Но кто послушает женщину, когда власть у мужчин? Вся беда мужчин в том, что они мыслят слишком широко. Что им за дело до мыслей и чаяний слабых женщин, детей, когда

они решают судьбы всех их вместе взятых? Как, как я должна была понять и принять, что твоя жизнь менее ценна, чем чьи-то другие? Чудовищный выбор, но я сделала его не раздумывая: ты дороже тысячи неизвестных мне людей. Да даже пусть и известных. Доводы разума, рассудка? Чушь. Материнское сердце – больше я ничего слушать не хочу.”

В этом месте слова были не особо разборчивыми, как будто чернила плохо проявились. Что странно, так как кристалл почтовика был еще достаточно заряжен. А это значит, на оригинале письма были слезы…

Всхлипнула и утерла свои.

” Я ненавижу политику, ненавижу всех этих чудовищ, что развязали войну.

Прости меня, дочь, что я всего лишь слабая женщина, которая не может пойти по головам, чтобы прекратить эту несправедливость. Как же я хочу тебя увидеть…”

Мамины письма… Сумбурные, сбивчивые, полные любви, отчаяния, надежды…

Мама писала так много о ненависти к властям и всем тем, кто развязал войну, что я начинала опасаться, как бы она не начала ненавидеть отца. Он-то не остановил войну, хотя, наверняка, мог.

Сам отец написал всего лишь одну строчку: “Прости и пойми”.

Я отказывалась понимать не любовь к своей семье, которую заменяла ответственность за всю страну. Эгоистично, неправильно это было. Но не понимала.

Я не знала, будут ли у меня свои дети, потому как пока что ни на шаг не приблизилась к этому. Одно я знала точно – ради своих близких, того же Данфера, я наплюю на все государства вместе взятые.

Несколько дней я ходила погруженной в свои мысли, рассеянной и задумчивой. Пугала близких. Пока эда Элодия не решила взбодрить меня и повезла всю нашу компанию в крупнейшую оранжерею Геделрима.

А там, совершенно случайно, нам встретилась Сивина.

Никогда не питала слабости к цветам и прочей растительности. Растёт, цветёт, благоухает. Кому-то нравится, а мне было все равно. Мне нравилось лишь делать их из проволоки и бисера. От чего-то искусственная красота, произведенная своими же руками, пленяла меня больше.

Вот только попав в оранжерею, я чуть не задохнулась от восторга. Концентрат прекрасного! Яркие, или скромные, но милые, пестрые, или робко окрашенные в нежные цвета, без запаха, или пахнущие так, что голова кругом, утопающие в зелени раскидистых листьев, самые разнообразные цветы поражали своей красотой, изяществом, а некоторые и простой.

Одна из работниц оранжереи устроила нам экскурсию, рассказывала дотошно, но не заумно и скучно о своих подопечных, которые, и это было видно по её взгляду, обращенному на растения, словно её дети, были родными и взлелеянными.

По

началу и меня рассказ заинтересовал, но довольно быстро я отстала от нашей группки, в которой были Элодия и её внучки, под предводительством работницы.

Напевая под нос незамысловатую мелодию, я шла по дорожкам и разглядывала все это великолепие.

– Хорошо-то как! – негромко вслух произнесла я. Прикрыла глаза и вдохнула пряный, пьянящий аромат, чересчур насыщенный, но все равно очень приятный.

– Полностью с тобой согласна, – раздался знакомый голос.

Я обернулась и увидела Сивину.

Чуть растрепанная прическа, руки в земле, повязанный и также заляпанный землёй передник.

– Я тут помогаю, – она заметила мой удивленный взгляд и пояснила.

Взмахнула рукой, убирая непослушную прядку. На щеке остался темный след.

И, несмотря на несколько неопрятный вид, выглядела Иви значительно краше сестры. По крайней мере для меня. Не той яркой, уже расцветшей красотой, а мягкой, только-только начинающей раскрываться. Ну а добрая улыбка и открытый взгляд только добавляли приятных красок в картину её привлекательности.

– Неужели работаешь? – спросила я.

Я подошла к ней, достала платок и вытерла след от земли. Как когда-то для меня делала Рини… Сама-то Иви нескоро заметит, что выпачкалась. Рассеянная и мало обращающая внимание на свой внешний вид.

– Не поймут же. Не положено, – вздохнула Иви. – Поэтому просто помогаю.

И мы обе замолчали. Неловкость и тишина. Никто из нас не знает, что сказать. Да и что уместно будет?

Вот только я подзабыла уже, что из всего окружения у Ровенийских, Иви была самым искренним, светлым человеком. Разве только что ещё Рини… А уж из Натсенов так точно.

Она обняла меня первой, опять забыв про грязные руки. Провела ими по моим плечам, чуть сжала.

– А я скучала.

– Я тоже.

– Ты так и не приехала нас проведать.

– Вы тоже.

– И то верно, – невесело усмехнулась Иви. – Как-то не до того было.

– Вот и у меня также. Да и разве меня у вас будут рады видеть?

– Обязательно, – уверенно заявила младшая из Натсенов.

А вот я не была уверена, что старшие Натсены того же мнения.

Мы никогда много или очень доверительно не общались с Иви. Да и она не из самых разговорчивых людей. Все как-то больше сама в себе, своих мыслях. Должно быть у неё этих мыслей очень много, раз не всегда легко из них выныривала.

Вот только рядом с Иви всегда было легко и… тепло.

Тепло. Все чаще я использовала такое определение, а все влияние Даника.

Я никогда не слышала от Иви злого, недоброго слова вообще или о ком-то в частности. Светлая, добрая девушка. И я действительно по ней соскучилась. Тихому, вкрадчивому голосу. Говорила она и впрямь обычно немного, но чаще всего, как говориться, “не в бровь, а в глаз”.

– Мне бы не хотелось, чтобы мой приезд к вам был неприятным сюрпризом для твоих брата с сестрой.