Чужая земля
Шрифт:
«Можете успокоить Кирилла Петровича: у нас с Полиной все в порядке, – в завершении беседы сказал я. – Передайте тестю, что мы ни в чем не нуждаемся, не участвуем в политике, просто живем в любви и счастье».
Татарников и Фунцев поклонились и уехали. Больше я их не встречал. И о Кирилле Петровиче тоже не слышал.
Меллер тяжело вздохнул:
– Вам, иностранцам, наверное, трудно предположить, как сложилась судьба видного партийца, героя гражданской войны, заслуженного политического деятеля… Кирилл Петрович действительно с 1926 года был членом ЦК и коллегии ОГПУ. В 1936-м воевал в Испании, командовал интернациональной бригадой. В общем,
Рябинин нахмурился:
– Значит, Кирилл Петрович был осужден?
Меллер снисходительно усмехнулся:
– Такие, как Черногоров, комиссар госбезопасности первого ранга, – лагерей не получали; им, дружище, пулю вкатывали прямо там, на Лубянке. Лишь два года назад стало известно о посмертной реабилитации Кирилла Петровича.
– Ну, а ты? – быстро сменил тему Рябинин. – Тоже досталось?
– Да, как и всему народу, – пожал плечами Меллер. – В двадцать девятом окончил институт, стал работать оператором, режиссером. Болтался по стройкам первых пятилеток, снимал ударников, рекорды, субботники…
В тридцать девятом получил десять лет лагерей. Отсидел два с половиной. Повезло. Моим соседом по бараку был видный армейский чин, впоследствии – маршал. Когда после начала войны значимых военных стали освобождать, он, вновь почувствовав силу, вступился за меня. Вытащил из лагеря, взял в свою армию фронтовым оператором. Всю войну я провел на передовой – снимал, снимал и снимал; без отдыха, в боях, в походах, на привалах, в медсанбатах… Два ранения получил, орден…
После войны думал: все! Наконец-то жизнь наладилась! Студию получил, полнометражные документальные фильмы начал снимать… В пятьдесят первом снова взяли. Снова – десять. Прошел весь ад по новому кругу: и бунты фронтовиков с расстрелами, и сучьи войны с кровавой резней налево и направо… А реабилитировали вчистую лишь в пятьдесят седьмом. Вместе со свободой получил ревматизм, болезни почек и сердца. Целый букет! Или «лагерный приварок», как шутит один мой приятель.
Рябинин смотрел на бледно-желтое, иссохшее лицо и лысый череп Меллера, ловил взгляд грустных настороженных глаз и вспоминал былого Наума. «А ведь ему и шестидесяти нет! – вспомнил Андрей Николаевич. – Хотя, при таком букете болезней, он еще неплохо держится, молодцом».
– А как семья? Жена? Кто она, ежели не секрет? – поинтересовался Рябинин.
– Ну, вы – старые знакомцы! – рассмеялся Меллер. – Приеду, расскажу ей, кого здесь встретил – не поверит.
– Неужели… Виракова?! – охнул Рябинин.
– Она самая, Надежда Дормидонтовна, – кивнул Меллер. – По окончании института перетащил ее в Москву (она к тому времени закончила рабфак). Поженились. Затем Надя поступила в текстильный институт. Трудилась по специальности, родила Сашку в тридцать шестом, опять училась… Она в общем-то целеустремленная, упорная…
– Помню, помню, – улыбнулся Рябинин.
– …Дослужилась до главного технолога крупной фабрики; год как на пенсии; завела огород. Тебя, кстати, часто поминает.
– Расскажи мне еще о наших! – В глазах Рябинина засветился молодой задор.
Меллер широко улыбнулся:
– У меня от нашей встречи и воспоминаний даже на сердце полегчало!
Он взглянул на фотографию:
– Решетилова Наташа отбыла с отцом два года в ссылке, вернулась в театр, работала несколько лет, затем уехала в соседнюю губернию. Слышал я, что она возвращалась в город лишь на похороны Александр Никаноровича, где-то
Освободившись, уже после войны, Наташа работала в Ташкенте, Душанбе, Фрунзе. Дошла до худрука театра. Недавно видел ее на гастролях в Москве. Худая, стрижка короткая, как у зечки, одни глаза горят, и все курит, курит… Крепкая она все же баба оказалась, ничто ее не сломило.
– Семья, дети?
– Да нет, так и не вышла Наташа замуж… – Меллер опять вернулся к снимку. – Вихров, наш сатирик губернского масштаба, с начала тридцатых как-то притих; сел замредактора «Губернских новостей» и так тихо и просидел до пенсии. Сейчас ходит по школам, рассказывает о двадцатых годах, как о «чудесном периоде советской литературы», хвалится, что знавал Зощенко…
Резников спился, лечился долго, опять пил, покуда не помер перед самой войной.
– А Венька Ковальчук? Ты что-нибудь знаешь о нем? – нетерпеливо спросил Рябинин. – Надеюсь, теперь наши разногласия не столь важны?
– Какое там! – махнул рукой Меллер. – Дурак я был тогда, да кто ж знал, что вот так, подленько, все у нас в стране повернется? А ты, брат, ведь как в воду глядел! Будто знал, что нас ждет.
– Скорее, предчувствовал… Так что Венька?
– Он вернулся из тюрьмы где-то в тридцатом. Я ездил с женой в отпуск в наши места и встречал его. Венька поработал немного на кожевенной фабрике, в заготконторе, попытался восстановиться в университете…
Второй раз его взяли в тридцать втором. Кто-то видел его на Беломорканале, а потом он совсем сгинул. Так о нем и нет вестей. Старый Ковальчук, отец его, ходил в областное управление КГБ, просил разыскать сына хотя бы мертвым – нет ответа.
– Егор Васильевич жив? – невольно удивился Рябинин. – Ему в наши-то годы было за пятьдесят!
– Живехонек, – усмехнулся Меллер. – Прошлым летом ему девяносто прокукарекало. Чествовали как героя! Еще бы, единственный в городе пролетарий – участник всех трех революций! Орден ему Трудового Красного Знамени дали, единственный в жизни, а Егор Васильевич и говорит: «В гроб с собой положу, на другое он мне не понадобится».
После первого ареста Веньки, в двадцать четвертом, Ковальчук жил очень незаметно. С началом войны вернулся на завод, хотя давно был пенсионером. Уехал с родным «Ленинцем» в эвакуацию на Урал, работал там мастером. А ведь ему тогда больше семидесяти было! О сыне Егор Васильевич молчал и от разговоров о нем уходил.
Заговорил Ковальчук только в пятьдесят шестом, после двадцатого съезда. На одном из открытых партсобраний он попросил слова и заявил, что именно сейчас, после разоблачения Сталина, хочет вступить в партию. Тут и о сыне вспомнил, заплакал. Вывели его, успокоили…
Меллер помолчал.
– Знали бы мы тогда, в двадцатых, куда катимся… – медленно проговорил он и вернулся к снимку: – Вот Света Левенгауп сделала самую удачливую карьеру изо всех нас.
– Я не удивлен.
– И правильно. Уехала она в Москву еще при тебе, Андрей; через три месяца вышла замуж за своего комдива. Репрессии его, к счастью, как-то обошли, ну а от войны не ушел – погиб под Смоленском. Светлана работала главным редактором весьма авторитетного партийного журнала, выдвигалась депутатом Верховного Совета, получила Сталинскую премию. Последние годы занимала высокий пост в Министерстве культуры. У нее взрослые сыновья. Один – военный, другой – физик-ядерщик. Есть внуки. Сейчас Света на пенсии (союзного значения!), пишет книги для детей.