Чужая жена – потемки
Шрифт:
– Я услышала, как кто-то из твоих друзей сказал: «Кузьма, ты что, сдурел?» – решила она говорить правду и только правду. – Я ничего не понимала тогда, так мне было страшно и больно.
– Тебя никто не трогал! – запальчиво отреагировал Данила. – Ты сидела в снегу, как клуша! И когда приехали опера, ты ткнула пальцем в меня!
– Потому что они сказали так…
– Они сказали так! – передразнил он ее со злой гримасой. – Ты ничего не видела, а ткнула в меня пальцем. Почему, дрянь?! Почему?!
Дина испуганно подняла на него глаза. Кузьмин был в бешенстве. Лицо бледное,
– Я… – каждое слово давалось ей с трудом, его невозможно было протащить сквозь опухшее от рвоты горло. – Я не знаю… Это не было чем-то особенным… Неприязни конкретно к тебе не было, Данила.
– А что было? Ненависть? Месть? За что ты так со мной?
На какой-то миг он прикрыл полыхающие глаза веками, и ей стало немного легче дышать.
– Да нет же, нет. Не было ненависти, мести! Этого ничего не было. Я просто… Просто слышала, как кто-то это выкрикнул, вот и решила, что последний удар по его голове нанес ты. Кто-то же такое крикнул! И следователь говорил…
– Следователь говорил то, что ему было велено говорить и за что ему заплатили. А ты – дура конченая, раз и в самом деле подумала, что это я его убил, Витю твоего ненаглядного, пусть земля ему будет пухом!
– Не убивал, нет?! – зачем-то спросила она, будто он мог теперь сказать ей правду.
Не признал он своей вины тогда, не признает и теперь, десять лет прошло – не десять дней.
– Не убивал я твоего Витьку. За угол я ходил в тот момент… отлить, говоря проще, – пробубнил не очень внятно Кузьмин, снова глядя куда-то вниз, может быть, на свои крепко сжатые кулаки, которые он желал пустить в ход, и побыстрее. – А заорал Митяй.
– Почему? Почему он заорал?
Смысл этого разговора пока что почему-то не доходил до нее. Чудовищный смысл, обличающий. Ей просто было страшно от вида его невероятно бледного лица и посеревших губ, от кулаков, крепко сжатых, от угроз, на которые он был горазд все эти дни. Просто страшно, и все. А вопросы эти…
Вопросы она задавала ему скорее по инерции, просто чтобы не молчать, чтобы говорить хоть что-то, чтобы не свалиться у стола в истерическом припадке, который вот-вот ее накроет.
– Митяй-то? – Данила хмыкнул, качнул головой. – Он как раз и бил твоего Витьку по башке своими ножищами в новых ботинках. А я вернулся из-за угла дома и по роже ему съездил. Он и заорал.
– Что? Митяй?
Дина неуверенно улыбнулась, заморгав часто-часто.
Вспомнила! Вспомнила она Митяя – Димку Величкина, одноклассника Кузьмина и приятеля его закадычного. Папа у Митяя в городской управе пост юриста занимал, ездил на дорогой иномарке, менял костюмы через день, сына пытался приобщить к манерной светской жизни. Только не вышло у папаши-юриста ничего: Митяй вырос сущим болваном. Школу прогуливал, к пивной бутылке начал прикладываться класса с четвертого, кажется. Какие-то грязные истории о нем ходили – об изнасиловании одноклассниц, мелком хулиганстве, грабежах… Все это папа его утрясал, проплачивал, Митяя сажал под домашний арест. Помогало, правда, ненадолго. Через неделю после того, как папочка выпускал его из дома,
И еще ботинки Димкины она вспомнила. Отец ими сына «премировал» за послушание в течение тридцати четырех дней. Не ботинки даже, а сапоги с металлическими нашлепками спереди и шпорами сзади, с высокими широкими голенищами, в них Величкин заправлял модные тогда штаны с мотавшейся у колен мотней.
И что? Этими самыми ботинками он… Он убил Витю?! Но как же тогда… Как же тогда Данила? Он ведь сидел на скамье подсудимых и отвечал на вопросы судьи и прокурора. И прокурор запросил – дать ему десять лет строгого режима. А он – не убивал?! А она тогда кто? Она – лжесвидетель? Она, получается, мерзкая дура, оговорившая безвинного человека?
Господи! Господи, ну нет же, нет! Ну, так ведь не бывает, не может быть такого, и всё! Было следствие, и экспериментов следственных – куча-мала. Какие-то перекрестные допросы, очные ставки и прочая дребедень, через которую им всем пришлось пройти. Следователь-то не идиот, и судья вкупе с ним, и прокурор, раз уж им главный свидетель – в ее лице – такой глупый попался.
– Так не бывает… – медленно цедя слова по букве, проговорила Дина и затрясла головой, будто пыталась вытряхнуть из повисших сосульками мокрых волос каких-то мерзких насекомых. – Так не бывает! Ты врешь! Ты все это говоришь специально, чтобы умножить и продлить мои мучения! Ты хочешь сделать меня дрянью, подлой и гадкой… Ты – убийца! Был суд и…
И вот тут он оттолкнул ее во второй раз за все это время. Но если в первый раз Дина, не удержавшись на ногах, опрокинулась на диван, то теперь она сидела на табуретке и поэтому приложилась физиономией к бревенчатой стене. Вроде и толкнул-то он ее не сильно, но щека тут же взорвалась саднящим нарывом, а из глаз брызнули слезы.
– Я не убивал! Поняла?!
Кузьмин вскочил, дотянулся до нее через стол, впился пятерней ей в плечо, а большой палец вдавил ей в рот, пытаясь разжать губы.
– Повторяй за мной дылда, ну! – приказал он, больно надавливая на ее нижнюю губу. – Ну! Повторяй: «Данила, ты никого не убивал!»
Она молчала.
– Говори! Говори, гадина! Говори! Или я тебя сейчас убью, точно! Говори!!!
Он орал, брызгал слюной ей в лицо, а большим пальцем продолжал давить на ее стиснутые зубы, пытаясь разжать их. Щека ее вздулась и горела, губы саднили, сердце молотило в груди так, что толчки его болезненно отдавались в затылке. Как раз в том месте, где его сжимали грубые пальцы Кузьмина.
Надо было что-то сказать или сделать. Надо было, может быть, произнести вслух то, чего он требовал. Но она словно окаменела. Сидела и молчала. А что она могла сказать? Данила, ты молодец, прости меня, ты никого не убивал, я ошиблась? Так, что ли? Но ведь тогда…
Тогда ей уже и самой от себя сделалось бы тошно. И так уже жизнь ей не мила, а тут вообще впору живой себя на съедение собакам бродячим отдавать. Хотя Данила, может быть, так и поступит. Зачем-то он ее сюда привез?..
– Говори, дылда, или я за себя не ручаюсь, – с хрипом уже не приказывал, а просил Кузьмин. – Говори!