Чужая жизнь
Шрифт:
Электричка тронулась, старуха еще надеялась, выглядывала людей, пробирающихся по проходу. Я ее не торопила.
Она посмотрела на меня и убрала псов.
Я уселась. В проходе стояла толпа, покачивалась в такт ходу поезда.
Душно, сонно.
Старухины иссохшие, с пожелтелыми ногтями пальцы вдруг коснулись моей руки.
– Дочка, – спросила старуха, – у тебя есть телефон?
Она расстегнула куртку и вынула из внутреннего потайного кармана сложенный вчетверо листок. Пожелтелый, в клетку, наверно, из древней школьной тетради, от внуков сохранилась где-нибудь в чулане, с оценками и замечаниями.
Большими, два раза для четкости обведенными буквами на листке записан был номер. Я его набрала.
Ответил высокий мужской голос:
– Алё-алё!
– Здравствуйте. Ваша бабушка будет говорить.
И
– Митя! – заголосила старуха в трубку. – Я здесь! Еду, еду! Ты где? Где?
Что там ей отвечал ее Митя, я не знаю.
После разговора она успокоилась, вытянула из-под сиденья школьный, хорошо поживший темно-синий рюкзак, раскрыла молнию и вынула из рюкзака пакет. В нем оказались пирожки. Из русской печки, как старуха сказала. И предложила отведать. Я не отказалась. Сама я не пекла, но за моей бабушкой много раз наблюдала. Дрова в каменном зеве должны прогореть, затем на кирпичи над углями ставится противень, а зев загораживается железным щитом, и там, за щитом, в каменной пещере, поднимаются и румянятся пироги да пышки.
Старухины пироги были с картошкой и жареным луком. Я ела и была счастлива. Расстались мы друзьями. Даже имя ее мне теперь известно: Дарья Сергеевна.
Наевшись пирогов, я и ужинать не спешила, брела по нашему городку, по центральной улице, в магазины заглядывала, смотрела, но ничего не покупала. Дома только чай выпила. Завтра думаю поехать в «Икею» за диваном, мой уже развалился.
Snezanna: В «Икее» на завтрак кофе бесплатный) Или чай.
Dimon: Кофе у них отвратительный.
Snezanna: Вы придираетесь. Как всегда.
Dimon: Я объективен. Как всегда.
Katerinaa: Мне нравится, что там всё сборное. Я с детства конструкторы люблю.
Dimon: Замаетесь одна диван собирать.
Katerinaa: Я со шкафом справилась, было дело.
Dimon: О!
Snezanna: Можно доплатить за доставку и сборку, не очень дорого, кстати.
Katerinaa: Разбудил звонок.
Тонкий мужской голос, как острая игла:
– Митя, я – Митя; сегодня с вашего телефона мне бабка моя звонила!
– И что?
– Она пропала. Она должна была до платформы доехать и там меня ждать, и нет ее на платформе.
– Вы откуда звоните-то? – спрашиваю.
– С платформы.
– Так вы что, только сейчас до нее добрались?
– Ну да, – говорит, – так вышло, меня задержали сильно, я как только освободился, так и рванул, я вообще-то должен был ее на вокзале еще встретить.
– Вы на часы-то гляньте, – говорю, – сколько она вас должна была на платформе ждать? Зима на дворе.
– Да я понимаю!
– Вы не кричите. Я ведь не знаю, где она сейчас. Может, до дома добралась. Адрес она знает?
– В принципе да, всё записано, но дома ее нет, я уже слетал до дома, нет и не видел никто.
– Ну, может быть, магазин какой теплый при станции?
– Да был уже!
– Чего вы кричите? Я при чем?
– Да я не знаю, что делать, я ошалел совсем.
– В полицию звоните. По больницам. Людей еще поспрашивайте. Вы извините, но мне вставать завтра рано.
– Конечно, я понял. А вы когда ехали, всё нормально было?
– Всё путем.
– Ладно. Но я не виноват! Честно…
Объяснений я его уже слушать не стала. И сна теперь нет. Где эта Дарья Сергеевна? Куда забрела? Так и вижу ее с этим школьным рюкзаком за плечами.
Dimon: Не ее вы видите, а собственную свою бабку. Это называется замещение.
Katerinaa: А, вы тоже не спите?
Dimon: Очевидно. У нас половина пятого утра, я еще не ложился.
Katerinaa: Какая у вас погода?
Dimon: Тридцать шесть.
Dimon: Мороза.
Katerinaa: Я поняла.
Dimon: У вас так не бывает.
Katerinaa: На улицу выходите?
Dimon: В космическом скафандре. Почти. Теплое белье. Два свитера. Пуховик. Была б моя воля, вообще бы не выбирался, сидел бы у печки.
Katerinaa:
Dimon: Батареи. Обычная квартира в обычной пятиэтажке с паровым отоплением. Примерно как у вас.
Katerinaa: У бабки моей была печка.
Dimon: Вы говорили. Пироги. Деревенский был дом?
Katerinaa: Почти.
Dimon: Я бы не отказался от такого. Где-нибудь в ваших краях, где зима помягче, а Париж поближе.
Katerinaa: Вы хоть отдаленно представляете, как в таком доме живется? За водой на колонку, газ привозной в баллонах, уголь и дрова тоже заказать и привезти, проводка вся древняя, электричество едва тлеет, антенна на крыше ловит полтора канала, балки гнилые, крыша протекает, в подполе сырость, грибок. Это уже не дом, а склеп. Его надо разобрать и заново построить и желательно на другом месте, тогда еще можно.
Я приезжала каждое лето, помогала и уговаривала переехать ко мне, но нет, ни за что, хотела быть сама в своем доме, быть хозяйкой. «Что, – говорила, – я буду у тебя в городской квартире делать, из окна глядеть? У подъезда на лавке прохожих караулить?»
Это правда, делать ей здесь было бы нечего, она привыкла к свободе, но ведь старость! Уже и снег разгребать тяжело, и ведро поменьше купила за водой ходить, и в подпол уже лезть опасалась. Но так и не сдвинулась. Уперлась. Так и померла там в одиночестве.
Dimon: А что у вас из окна видно?
Katerinaa: Красную площадь. Дома, правда, загораживают. На полсотни примерно километров домов и деревьев. Если всё снести, то как раз и будет видно Красную площадь, в телескоп.
Dimon: Сердитая вы.
Katerinaa: Станешь тут.
Dimon: А у меня из окна даже днем ничего не видно. Мединститут через дорогу, но от мороза туман, и он всё съел: и здания, и людей, и деревья. И меня съел.
Katerinaa: Зачем вы опять с работы уволились?
Dimon: Устал.
Dimon: Скоро опять устроюсь.
Katerinaa: Куда?
Dimon: Всё туда же, на скорую.
Katerinaa: Отдохнули, значит?
Dimon: Деньги кончаются.
Katerinaa: Приподнимается серый чехол, в черной лаковой глубине загораются огни, глубина оживает. Чехол соскальзывает под огромное, во всю стену, окно. В черной заоконной глубине тоже горят огни.
Высокий, худой мужчина отодвигает стул и садится за рояль. Он поднимает крышку и разминает пальцы. Глаза его опущены.
Мало кто в большом зале видит пианиста. Многие спят. Плачет ребенок. Небритый дядька, сосредоточенно ступая, несет дымящийся стаканчик. Запах кофе и гул кофемашины сбивают с толку. Если закрыть глаза и сосредоточиться только на этом запахе и этом звуке, то можно представить, что ты в кафе. Можно выбрать любой город. Париж. Рим. Где ты был или не был. В любом случае, это воображаемый город.
Диктор объявляет посадку на поезд до Читы. Слышно, как собираются люди.
Надя открывает глаза. Она в зале ожидания на Ярославском вокзале, на втором этаже с огромным панорамным окном над железнодорожными путями и черной далью. Рояль здесь кажется неуместным.
Укрытый в серый чехол, он не привлекал внимания. Но вот высокий мужчина в драповом пальто подошел к нему. Снял пальто, сложил и повесил на спинку стула. Снял подставку с объявлением:
КОНЦЕРТ ЕЖЕДНЕВНО С 15:15 ДО 16:00.
Приподнял чехол.
Наде пора уже идти. До электрички пятнадцать минут, как раз чтобы успеть занять место.
Мужчина начинает играть. Ожидающие своих поездов люди поворачиваются на звук рояля. Вытягивают шеи. Кто-то привстает. Кто-то возвращается с дымящимся стаканчиком к своему месту. Кто-то приближается к роялю. По-прежнему гудит кофейный аппарат. Диктор объявляет о прибытии поезда.
Пианист играет популярные мелодии. Семидесятых и восьмидесятых годов. Советская и зарубежная эстрада. Наверно, в концертном зале его игра показалась бы тусклой, маловразумительной. Но здесь его музыка звучит празднично и ярко. Странно. Он здесь Рихтер. Бог.