Чужая жизнь
Шрифт:
– Да, может и не погонят, – согласился Федор, и тут же добавил: – только эт как повезет.
***
Один раз им уже повезло. Двадцать первого июня, в субботу, бойцы второй роты рядовые Дронов Степан и Щедров Федор заступили в очередной наряд по кухне. Великая армейская несправедливость – попасть в наряд с субботы на воскресенье; первые лучи нарождающегося дня пробивались в каптерку столовой, где они втроем, вместе с молчаливым казахом Жайбалсумовым, заканчивали чистить огромную гору картошки на весь батальон, когда первым же снарядом – прямым попаданием – был уничтожен летний павильон, в котором квартировала их вторая рота. Совершенно не понимая, того, что происходит, скорее на инстинктах, нежели на разуме, они под шквальным огнем, превращающим еще мгновения назад сонный лагерь в кучу обугленных досок, выбитых кирпичей и мертвых тел, бросились в березняк. Жайбалсумов, бежавший чуть впереди, упал, как подкошенный. Нырнув в рощу и отмахав еще метров двести, можно было остановиться и перевести дух, снаряды ложились очень кучно. Правое плечо Степана было в крови, он так и не понял, чем его задело. Через двадцать минут все стихло так же резко, как и началось.
– Что это было? – ошалело прошептал пересохшими губами Федор.
– Война, –
Позади, с бесполезным сейчас пистолетом в руке, стоял без сапог и гимнастерки командир разведвзвода лейтенант Куприянов.
***
– Ну что, вздремнем малость? – предложил Степан.
– Угу, – согласился Федор, уже успевший смежить воспаленные глаза.
Война быстро приучила мгновенно проваливаться в нервный неровный чуткий сон. Инстинкт самосохранения так тонко настраивал интуицию, что она пропускала любые, даже очень громкие звуки, если они не сулили опасности, и, наоборот, впрыскивала в кровь здоровенную дозу адреналина даже от хруста тоненькой веточки, если этот хруст таил какую-то реальную угрозу.
***
Оставшихся в живых после артобстрела со всего батальона набралось около тридцати человек, из них две трети – легкораненые, но способные самостоятельно передвигаться и держать оружие. Все они собрались на руинах своего лагеря среди догорающих остатков построек и стонов тяжелораненых. Единственным выжившим командиром оказался лейтенант Куприянов, он и принял на себя командование тем взводом, в который превратился батальон. Первым его приказом было вооружиться, поскольку почти все, кто спасся, были кто в подштанниках, кто без сапог, но все без оружия. На месте развороченной снарядом оружейки, среди того хлама, в который она была превращена, удалось набрать на каждого по винтовке с обгоревшими прикладами. Следующей командой было – трупы сложить отдельно, а тяжелораненых отдельно. Среди раненых оказался комиссар батальона, с оторванной ступней и перебитым позвоночником. Связи не было, а над рощей пошли на Восток одна за другой – вражеские эскадрильи с тупоконечными крестами на крыльях. Еще через несколько минут раздался холодящий кровь стальной лязг, и послышались отрывистые команды на чужом языке.
– К обороне! – скомандовал Куприянов.
***
Степан открыл глаза. По щеке кто-то полз, он схватил заблудившееся насекомое огрубевшими пальцами, это оказалась божья коровка. Как там было в той мирной жизни: «Коровка, коровка – лети на небо…». Будет ли теперь мирная жизнь? Где сейчас немцы? Если такими темпами продолжают переть, небось, уже под Москвой, а может уже и взяли белокаменную. А там и до родной Еловки небогато сколько останется. А в Еловке – Зоя…
Как будто услышав мысли Степана, Федор во сне завозился, чуть изменил положение, и от этого тут же застонал, приоткрыл глаза с обгоревшими ресницами, и снова вернулся в дремотное свое забытье. «Вот какого черта я с собой его тащу? – снова вернулся к все больше свербившим его в последние дни мыслям Степан. – Только что свой да земляк. А все равно ведь околеет, вон, как ноги-то ему разворотило. Бросить бы его здесь…». Степан сорвал щекотавшую нос травинку, сунул ее в рот и стал машинально жевать, снова возвращаясь к своим невеселым думкам: «Не до дому ж его тащить? Ежели сегодня на людей не выйдем, оставлю его в лесу. Хотя, грех все ж таки. Нет, надо его до первого хутора дотянуть, а там пущай будет, что будет. Сдадут его хозяева немцам, так это уже не мой грех будет. А не сдадут, так он не жилец, вона какой горячий, да и ноги черные, отбегался Федька. Все одно ему – в белорусской земле лежать».
***
Лейтенант Куприянов погиб на второй день войны. Остатки батальона под его командованием вступив в бой на пепелище своей части, смогли продержаться всего-то минут десять, после чего были вынуждены уступить несметной силище, прущей на них из-за реки, и отступили, а вернее укрылись в лесу. Ни Куприянов, ни Степан с Федькой, ни остальные девять, оставшихся после первого боя в живых, бойцов не знали, что же случилось на самом деле. Они не знали, что их славная Третья армия, наполовину разбитая и деморализованная, уже безвозвратно застряла в капкане окружения. А родная 27 стрелковая дивизия доживает практически последние часы своего славного некогда боевого пути. Они не знали, почему в небе только немецкие самолеты и совсем нет своих – краснозвездных; откуда им было ведать, что вся авиация округа полыхала свечками на бездарно подтянутых к границе аэродромах, так и не успев взлететь. Они, воспитанные на звонких строчках песен: «Если завтра война, если завтра в поход, если темная сила нагрянет…» и «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…», нашпигованные по самое не могу на политзанятиях уверенностью в том, что победоносная Красная Армия будет воевать только на территории противника и только малой кровью, они не могли понять того, что происходило и почему. Отбиваясь от безупречно организованных, блестящих новенькими касками, немецких подразделений, они все еще наивно ждали лихого, все сметающего на своем пути, Сталинского подкрепления. Вот сейчас, думалось им, генералы в Белостоке и Минске узнают, на что немцы осмелились под Августовом, и обрушат на них всю ужасающую мощь Особого Западного округа. А пока нужно отходить на восток, чтобы как можно раньше встретиться с наступающими нашими частями и присоединиться к ним.
Утром, 23 июня, когда маленький отряд лейтенанта Куприянова вышел из лесу на пыльный полевой проселок, чтобы пересечь его и нырнуть в следующий лесной остров; вдруг, из-за поросшего лещиной поворота раздалось характерное тарахтение и почти тут же на поле выскочили один за другим три немецких мотоцикла. Раздались автоматные очереди. Уйти удалось только четверым, и снова Степан и Федор оказались везунчиками.
***
«Да, отбегался Федька, – мысленно повторил Степан. – Оно, конечно, свой, односельчанин, как говорится, да только может оно все и к лучшему, так-то будет. Тапереча мне прямой ход – в Еловку! Оно хоть и немец кругом, да хватит уже, навоевался. Вот только б до хутора какого добраться, чтоб Федьку сдать, да подъесться малость перед долгим путем, опять же одежонкой какой крестьянской обзавестись. А то, ведь, в форме до Еловки вряд ли дотопаешь. Правда, люди тут – в Белорусском полесье больно злые, не то на Советскую власть
***
Гибель лейтенанта Куприянова и почти всего его отряда обошлась немцам дорого. Оказалось, что совсем рядом, меньше чем в трехстах метрах, залегала еще одна группа красноармейцев, пытавшаяся организованно то ли отступать, то ли продержаться до подхода мифических основных сил. Услышав стрельбу, они ввязались в бой, к сожалению, немного позднее, чем хотелось бы, но фашистских мотоциклистов уничтожили. Вот так и прибились Федор со Степаном к группе майора НКВД Гольца. Под рукой у этого деловитого командира было более полусотни бойцов и целых два пулемета. А еще у него была карта, и он не просто пытался идти на восток, как большинство разобщенных стихийно образовавшихся групп и отрядов красноармейцев, он пытался вывести своих людей в район Сокулки – Белосток, полагая, что именно там проходит сейчас линия фронта. Но уже через пару дней перед Гольцом и его сподвижниками стала открываться во всей своей жестокости нежелательная и горькая правда – фронт ушел далеко вперед, немцы везде и повсюду, а, значит, приходится иметь дело не с локальным ударом по расположению Третьей армии, а с мощным, и главное, – успешным наступлением врага по всем направлениям.
Настроение в отряде было подавленным, и, хотя Гольц пытался держать железную дисциплину и не допускать никаких пораженческих мыслей, а уж тем более, слов, простые солдаты все чаще и упорнее шептались о том, что подмоги ждать не от кого, что война, как пить дать уже проиграна, что умирать, бегая по лесам от зондеркоманд не хочется, что, может быть, умнее всего было бы сейчас покориться вражеской силе и сдаться. Федор, было, тоже прислушивался к этим разговорам, но после того, как Гольц перед строем шлепнул одного из активных «пораженцев», стал снова соглашаться со Степаном, который твердил, что «война войной», а дом родной – в Еловке, вот туда и надо стремиться. А Гольц, дескать, нам не указ, пока по пути, так и хорошо, а дале – посмотрим. После той самой расправы перед строем пара бойцов как-то незаметно отбилась от отряда, то ли случайно сгинув в пуще, то ли нарочно. А отряд продолжал сквозь белорусские леса и недружелюбные деревни упорно продвигаться на восток, и у каждого его составляющего была своя на то причина: кто-то, как Степан и Федор мечтал попасть поскорее домой, кто-то, и таких было, все-таки, большинство, стремился присоединиться к регулярным частям, чтобы мстить безжалостному врагу за поруганную Отчизну, а сам Гольц за всей свой пламенной идеологической правильностью, берег последнюю пулю для себя, поскольку с его именем-отчеством попадать в плен к нацистам в любом случае не следовало.
***
– Отдохнули и годе, – произнес Степан, тормоша Федора.
– А я думал – проснусь, а тебя уже и нету, – проморгавшись, сказал Федор.
– Хватит дурить, я ж сказал – не кину…
Взгромоздив товарища на спину, тяжело вздохнув и сплюнув, Степан, слегка пошатываясь, побрел вдоль лесного оврага, думая про себя, что Федька прав, надо его оставлять в лесу, если… до вечера не попадется какого-либо хутора.
***
Деревни, которые попадались по пути, отряд Гольца старался обходить стороной; во-первых, всегда была опасность нарваться на крупный отряд немцев, а во-вторых, почти в каждой деревне были организованные команды полицаев, и, именно они, за два неполных года пребывания в составе СССР не только не успевшие полюбить советскую власть, но, наоборот, успевшие ее люто возненавидеть, проявляли особое рвение в ликвидации «краснопузых недобитков». Приходилось с этим считаться, и скудные, но необходимые запасы продовольствия делать на небольших хуторах, благо хуторов, состоящих из одного-трех домов, в Полесье было достаточно в отличие от Центральной России, где выселки встречаются редко среди людных сел и деревень. Хуторяне, хотя и смотрели злобно на нежданных гостей, но перечить силе смелости не имели, и с большой неохотой отдавали им пищу, посылая вслед уходящим проклятия. И частенько после ухода отряда, хозяин садился на бричку и ехал в соседнее село, чтобы сообщить местному полицмейстеру о «большевистских бандюках», шляющихся по лесу.
Но даже в тех редких случаях, когда от хуторских не исходила ненависть и злоба, в их глазах все равно читалась мольба: берите, что вам надо и уходите побыстрее с богом. Кажется, местные жители были твердо уверены, что власть переменилась «навсегда и окончательно», а, значит, нужно приспосабливаться к новым порядкам, и, если кому-то, и было по-человечески жалко неприкаянных солдатиков, то все равно, рисковать ради них своей жизнью и добром никому не хотелось.
***
– Слышь, Степка, – раздалось над ухом горячее шептание Федора, – а я вить знаю, об чем ты сейчас думаешь. Об Зойке.