Чужестранка. Дилогия
Шрифт:
— По правде говоря, в вопросах веры он был всем и ничем. Он знал все верования, но не верил ни в одного из богов. Я не получила религиозного воспитания. Мой первый муж был католиком, однако не слишком ревностным. Меня, скорее всего, следует рассматривать как язычницу.
Я опасливо поглядела на отца Ансельма, но он, вместо того чтобы возмутиться, добродушно рассмеялся.
— Всем и ничем, — произнес он, явно смакуя это выражение. — Мне это нравится. Но для вас, боюсь, оно не подходит. Как член Святой Матери Церкви вы навсегда остаетесь ее чадом. Как бы мало вы ни знали о вере,
Он возвел глаза к небу. Оно было пасмурным, но листья на кустах ольшаника были недвижимы.
— Ветер утих. Я собирался совершить небольшую прогулку, чтобы прояснить голову на свежем воздухе. Почему бы вам не составить мне компанию? Вы нуждаетесь и в свежем воздухе, и в движении, а для меня таким образом представился бы случай преподать вам духовное наставление и объяснить вам обряд вечного бдения.
— Одним выстрелом двух зайцев? — без особого энтузиазма заметила я, однако перспектива прогулки, если не религиозного просвещения, показалась мне вполне привлекательной, и я сходила за плащом.
Молитвенно опустив голову, отец Ансельм провел меня мимо сумрачно-тихого входа в часовню, а потом по аркаде в сад. Здесь наша беседа уже не могла отвлечь и обеспокоить монахов в часовне, и он заговорил:
— Идея сама по себе проста. Припомните Библию, вспомните, как в Гефсиманском саду Господь наш ждал ночью суда, а потом и распятия и друзья Его, которые были там с ним, заснули.
— Да, я помню, — отозвалась я, — «И приходит к ученикам, и находит их спящими, и говорит Петру: так ли не могли вы один час бодрствовать со Мною?» [59]
59
От Матфея, 26,40.
— Вот-вот, мадам, — подтвердил он. — Очень просто. Мы бдим поочередно всю ночь, и Святое Причастие никогда не остается покинутым.
— И не трудно вам подниматься ночью? — полюбопытствовала я. — Или вы бодрствуете каждую ночь?
Он наклонил голову; легкий ветерок играл блестящими каштановыми волосами, тонзуру уже следовало побрить, она покрылась легким, мягким, словно мох, пушком.
— Каждый из бдящих выбирает тот час, который наиболее ему подходит. Для меня это два часа утра.
Он пристально поглядел на меня, как бы стараясь угадать мою реакцию на его слова.
— Для меня в этот момент… время как бы останавливается. Все жизненные соки человеческого тела: кровь, желчь, испарина — все это вдруг сочетается в некоей гармонии.
Он улыбнулся, показав чуть кривые зубы — единственный недостаток в его совершенной во всех других отношениях наружности.
— Или замирает в единении. Я нередко думал, не равен ли этот момент моменту рождения или смерти, как я считаю, определенному каждому человеку по-особому. Каждому мужчине… и женщине, разумеется, тоже, — добавил он, любезно наклонив голову в мою сторону. — Именно на этом изломе времени, — продолжал он, — абсолютно все кажется возможным. Вы можете заглянуть за пределы вашей жизни и убедиться, что они в действительности не более чем ничто. Когда время
Он умолк, затем окончил:
— Вы постигаете, что все возможно, однако нет ничего необходимого.
— Но… вы и в самом деле что-то совершаете при этом? — спросила я. — Молитесь, я имею в виду?
— Я? Ну… я сижу и смотрю на Него.
Широкая улыбка красиво тронула изогнутые губы.
— А Он — на меня.
Джейми сидел на постели, когда я вошла в комнату; он попробовал пройти по коридору, опираясь на мое плечо. От этого усилия он скоро побледнел и покрылся потом, поспешил лечь и не возражал, когда я укрыла его одеялом.
Я предложила ему немного супа и молока, но он только головой помотал.
— Англичаночка, у меня нет аппетита. Боюсь, если я что-нибудь проглочу, меня снова начнет тошнить.
Я не настаивала и молча убрала суп.
Во время обеда я проявила большую настойчивость и уговорила его проглотить несколько ложек супа. К сожалению, он не удержал в желудке даже такого малого количества.
— Прости, англичаночка, — сказал он, — я такой отвратительный.
— Это пустяки, Джейми, и никакой ты не отвратительный.
Я выставила таз за дверь и села рядом с Джейми, откинув назад волосы, упавшие ему на глаза.
— Не принимай этого близко к сердцу. Твой желудок все еще воспален после морской болезни. Видно, я чересчур тороплюсь непременно накормить тебя. Не обращай внимания и поправляйся.
— Поправлюсь. — Он прикрыл глаза и вздохнул. — Чем ты сегодня занималась?
Он был явно неспокоен и чувствовал себя скверно, но немного повеселел, когда я рассказала ему о том, что успела узнать за день: о библиотеке, о часовне, о винном прессе и под конец — об участке лекарственных трав, где я наконец-то познакомилась со знаменитым братом Амброзом.
— Он просто удивителен, — с восторгом говорила я. — Господи, я совсем забыла, что ты его знаешь!
Брат Амброз был очень высокого роста, даже выше Джейми, худой как скелет, с длинным, обвислым, словно у бассет-хаунда, лицом. Все десять длинных и тощих пальцев на руках отдавали зеленью.
— Он может вырастить все, что угодно, — продолжала я. — У него там есть все обычные травы, а теплица такая крошечная, что он не может выпрямиться в ней во весь рост. Там у него большей частью растения, которые не растут в этих краях, и, по-моему, есть такие, которые вообще больше нигде не растут, не говоря уже о пряностях и наркотиках.
Упоминание о наркотиках вернуло меня к событиям прошедшей ночи, и я подошла к окну. Зимние сумерки спускались рано, и за окном стало уже совсем темно, фонари, с которыми монахи работали в конюшне и во дворе, раскачивались у них в руках, когда они переходили с места на место.
— Уже стемнело. Ты считаешь, что можешь уснуть сам? У брата Амброза есть лекарства, которые помогли бы тебе.
Усталость затуманивала ему глаза, но он покачал головой:
— Нет, англичаночка. Я ничего не хочу. Если я усну… нет, пожалуй, я почитаю немного.