Чужие
Шрифт:
Казалось, викарий чувствовал прикосновение перчаток прямо в этот момент. Заинтригованный, отец Вайкезик подался вперед на стуле и задал вопрос:
– В каком месте он касается тебя перчатками?
Глаза молодого священника остекленели.
– Они прикасаются… к моему лицу. Ко лбу. К щекам, к шее… груди. Холодные. Прикасаются почти повсюду.
– Они делают тебе больно?
– Нет.
– Но ты боишься этих перчаток и человека, который их носит?
– Я в ужасе. Но не знаю почему.
– Не разглядеть фрейдистскую природу этого сна просто невозможно.
– Наверное, – согласился викарий.
– Сны –
Брендан, казалось, мрачно забавлялся при мысли о такой возможности.
– В особенности плотского греха. Ведь перчатки прикасаются ко мне повсюду. – Викарий вернулся к двери, взялся за ручку, но снова остановился. – Слушайте, я вам скажу кое-что странное… Этот сон… Я почти уверен: он не символический. – Брендан перевел взгляд со Стефана на поношенный ковер. – Думаю, эти руки в перчатках не символизируют ничего, кроме рук в перчатках. Я думаю… где-то, в каком-то месте, в то или иное время они были реальными.
– Ты хочешь сказать, что когда-то побывал в ситуации, похожей на ту, которую видишь во сне?
Викарий, по-прежнему глядя на ковер, сказал:
– Не знаю. Может быть, в детстве. Понимаете, это не обязательно связано с моим кризисом веры. Возможно, это две разные вещи.
Стефан отрицательно покачал головой:
– Два необычных и серьезных несчастья – утрата веры и повторяющийся ночной кошмар – беспокоят тебя одновременно. И ты хочешь, чтобы я не видел связи? Тут нет места для случайности. Связь должна быть. Но скажи мне, когда именно в детстве тебе угрожала невидимая фигура в перчатках?
– Два раза я серьезно болел. Может быть, меня во время жара осматривал доктор, который грубо вел себя или напугал меня. И этот опыт оказался таким травматическим, что я его подавил, а теперь он возвращается ко мне во сне.
– Врачи во время обследования пациента надевают белые, а не черные перчатки. И легкие, из латекса, а не тяжелые, из резины или винила.
Викарий набрал в грудь воздуха и выдохнул:
– Да, вы правы. Но я не могу отделаться от ощущения, что этот сон не символический. Думаю, это безумие. Но я уверен, черные перчатки – настоящие, такие же настоящие, как кресло «морриса» или эти книги на полке.
Часы на каминной полке пробили четыре.
Ветер, шелестевший внутри пустот, теперь завыл.
– Страшновато, – сказал Стефан, имея в виду не ветер и не гулкий бой часов. Он пересек комнату и похлопал викария по плечу. – Уверяю тебя, ты ошибаешься. Сон связан с твоим кризисом веры. Черные руки сомнения. Подсознание предупреждает тебя о том, что ты участвуешь в реальной схватке. Но ты бьешься не один. Я сражаюсь бок о бок с тобой.
– Спасибо, отец.
– И Бог. Он тоже рядом с тобой.
Отец Кронин кивнул, но его лицо и сутулые плечи выдавали полную безнадежность.
– А теперь иди и собирай чемоданы, – велел отец Вайкезик.
– Вы останетесь без помощи, когда я уйду.
– У меня есть отец Джеррано и сестры в школе. Иди.
Когда викарий ушел, Стефан вернулся за стол.
Черные перчатки. Всего лишь сон, по сути не очень страшный. Но отец Кронин выглядел
Черные перчатки.
У отца Вайкезика возникло предчувствие, что это будет одна из самых трудных спасательных миссий, которые выпадали на его долю.
За окном падал снег.
Был четверг, 5 декабря.
4
Бостон, Массачусетс
В пятницу, четыре дня спустя после успешной установки аортального имплантата Виоле Флетчер и своего катастрофического бегства из операционной, Джинджер Вайс все еще лежала в Мемориальном госпитале. Джинджер поместили туда после того, как Джордж Ханнаби вывел ее из заснеженного проулка, где к ней вернулось сознание.
Она подверглась трехдневному доскональному обследованию. Электроэнцефалография, рентгенограмма черепа, эхотонограмма, пневмовентрикулография, люмбальная пункция, ангиограмма и еще много чего, затем повторение нескольких анализов (к счастью, не люмбальной пункции) в целях перекрестной проверки. Новейшее оборудование и наличие современных медицинских методик позволяло обследовать ее мозговые ткани на предмет кистозных образований, абсцессов, тромбов, аневризм и доброкачественных опухолей. Некоторое время у нее предполагали злокачественную опухоль периневральных нервов. Проверили внутричерепное давление. Проверили, нет ли хронической внутричерепной гипертензии. Сделали анализ жидкости, отобранной в ходе люмбальной пункции, на количество протеинов, церебральное кровотечение и содержание сахара, повышенный уровень которого мог указывать на бактериальную инфекцию или признаки грибковой инфекции. Доктора действовали тщательно, решительно, вдумчиво, досконально, с твердым намерением выявить причину ее проблемы, потому что были врачами и отдавали все силы пациенту, но в особенности потому, что Джинджер была их коллегой.
В два часа дня пятницы Джордж Ханнаби вошел в ее палату с результатами многочисленных анализов и отчетами консультантов, которые в последний раз обменялись мнениями. Тот факт, что он пришел сам, вместо онколога или нейрохирурга (ведущего врача Джинджер), скорее всего, означал, что результат неважный. В первый раз Джинджер пожалела, что видит его.
Она сидела в кровати, облаченная в синюю пижаму, которую Рита Ханнаби, жена Джорджа, любезно привезла ей (вместе с чемоданом, набитым другими необходимыми вещами) из квартиры на Бикон-Хилл. Читала какой-то детектив в мягкой обложке, притворяясь, что уверена: ее приступы – следствие легкого, излечимого недомогания. Но страх не отпускал ее.
Однако новости от Джорджа оказались настолько плохими, что самообладание отказало ей. В каком-то смысле это было хуже всего, к чему она готовилась.
У нее не нашли ничего.
Никаких заболеваний. Никаких повреждений. Никаких врожденных дефектов. Ничего.
Когда Джордж торжественно выложил ей окончательные результаты и дал понять, что ее безумное бегство в состоянии фуги не имеет видимых патологических причин, Джинджер потеряла контроль над своими эмоциями – впервые после того, как разрыдалась в проезде. Она плакала тихо, почти без слез, охваченная огромной болью.