Чужой для всех 3
Шрифт:
Женщина, мягко ступая, подошла к кровати. С ее глаз скатывались слезы. Чтобы удержаться на ногах она присела на стул. — Папа, папочка, — заговорила она почти шепотом. — Я люблю тебя, папочка, прости меня… Ты не представляешь, как мы все волновались за тебя. Семь часов на операционном столе. Семь часов под наркозом. И это в твоем возрасте? Но все позади. Профессор Шлинке сказал, что тебе поменяли аортальный клапан и провели аорто-коронарное шунтирование, три шунта. Ты будешь жить, папа.
Глаза женщины, немного помутневшие от времени, но не потерявшие небесной синевы, от произнесенных последних слов, радостно заблестели. Слезинки застыли, словно бриллианты. Посетительница достала из дамской сумочки носовой
— Шлинке, знакомая фамилия, где я ее слышал…? — прошептал Франц. — Не помню. Кто вы? Где я нахожусь? — Франц повернул голову в сторону незнакомки, устремил болезненный взгляд.
— Бедненький. Это наркоз, пройдет, — женщина нежно еще раз погладила отца по руке. — Я Злата, твоя дочь. Ты что, не узнал меня?
Брови престарелого немца: выцветшие, редкие сдвинулись в недоумении. Он закашлялся, проглотил, подкативший к горлу комок, растеряно сказал: — Не узнал… Я знал Златочку, двухлетнюю девочку, свою дочь, которую отняла у меня война. А сейчас ты такая взрослая. Я не узнаю тебя, Злата.
— Пройдет, пройдет наркоз и узнаешь, — вдохнула женщина, сдерживая слезы.
— А мама, где мама, где моя Верочка? Я с ней виделся мимолетно в Берлине зимой 45-го года.
— Мама? — удивлено переспросила Злата. Она умерла десять лет назад. Ты всегда был с нами, а тем более в это скорбное время. Маму похоронили на Ваганьковском кладбище. Разве ты этого не помнишь?
— Ничего не помню. Какой сегодня год? Я нахожусь в Москве, не в Берлине?
— Ну, папа, приехали?!!! Конечно в Москве. А год сегодня 2012, 10 июля. А вообще, мы живем в Евро-Азиатском Союзе социалистических государств. Ты это хоть помнишь?
— А Германия, деточка. Что с Германией?
— Ох-х… — вздохнула Злата. — Германия — это промышленный центр Евро-Азиатского Союза. Тебе, кстати, пришло письмо из Берлина от госпожи Марты Ольбрихт. А в комнате для посетителей сидит офицер союзной госбезопасности Клаус Виттман и ждет встречи с тобой.
— Марта…? Клаус…? — задумался престарелый Ольбрихт. — Златочка, ты оставь пока меня наедине, зайди через день. Мы поговорим обо всем: о маме, о внуках, о нашей жизни, но позже. Мне надо побыть одному… Прости… — Франц отвернул голову, закрыл глаза. Он не понимал, что с ним происходит, он не понимал по сути всего, о чем говорила ему Злата. Он не помнил времени, в котором находился, не мог мысленно сориентироваться в обстановке.
Женщина поднялась, поцеловала отца в лоб. — Поправляйся, папочка. Завтра я зайду с Катюшей. Она, как раз, возвращается из Франции после Всемирного фестиваля молодежи. Она звонила, что успела выполнить твою просьбу. Она съездила в Ниццу и посетила могилу дяди Степы на кладбище Кокад. Ей, как будущей журналистке, интересно с тобой пообщаться, поделиться впечатлениями о жизни за границей.
— …Степан? Николетт? Кокад? Ницца? — Франц вспоминал эти символы другой жизни и не мог вспомнить, осознавая, что они имели особое место в его судьбе.
— …Октябрь 2011 года …Да в октябре он посещал Ниццу, кладбище Кокад. Получается меньше года назад. Но там он прилетел с Катюшей из Берлина. Его провожала Марта. А здесь… Почему он здесь? — Франц силился понять, почему и как он оказался здесь, в CCCР, стране канувшей в лету? — мысли путались, уводили его вновь на кладбище. — Да, на кладбище его кто-то окликнул и это был… Это был Клаус! А после, после, произошло…
— Папа, ты побледнел, позвать врача?
— Что? Нет, нет. Спасибо… Пройдет. Ты иди.
— Хорошо. Я пошла. Тебе что-то принести из еды, фруктов?
— Ничего мне
Мысли немощного Франца в эту минуту были далеки от встречи с женщиной, которая назвалась Златой, у которой глаза, действительно были так похожи на глаза его дочери.
— Клаус…? — Франц вдруг вспомнил военного двойника, своего верного попаданца. Он вдруг вспомнил гневные окрики офицера СМЕРШ Иоганна Шлинке, свое ранение, взлет «Кондора». Все вспомнил, что произошло с ним в начале февраля 1945 года. В памяти детально воскресали события операции «Бельгийский капкан» по захвату Гитлера. Да, по взятию в плен нацистского вождя. Сердце Франца затрепыхалось от детализации воспоминаний. Он остро почувствовал неприятный запах, прорвавшийся из далеких времен, исходивший от фюрера, когда того подтащили к нему в самолете. Огромные кровянистые глаза нациста наплывали на него. В них стоял страх, мольба о помиловании и одновременно ненависть… Облик фюрера пропал. Появилось лицо русского вождя на приеме. Тихая речь, его слова: — Ну что, товарищ Ольбрихт, мы построим вместе новую, возрожденную Германию? — Теплое рукопожатие при награждении Золотой Звездой Героя СССР, а в глазах — лукавинка. Образ Сталина пропал так же молниеносно, как появился. Замелькали лица, множество лиц, одновременно знакомых и незнакомых. Они засасывались и пропадали в огромной воронке-дыре. Голова Франца, тело стремительно неслись, как бы отдельно, за ними. Он упорно сопротивлялся движению. Но огромный пылесос мироздания затягивал безвозвратно. Франц почувствовал острую, щемящую, а затем разлитую боль в сердце. Перед глазами пошли радужные круги. В груди стало очень жарко. Зримо поплыли картины жаркого лета 41 года: соломенные крыши, убогие, заброшенные славянские селения, пыльная дорога, пленные русские, много пленных, короткие бои, стремительное наступление и глаза, большие, небесного цвета, проникновенные глаза…
— Вера… Вера! — вскрикнул Франц. — Прости! Я изменил твою судьбу…
Дрожь тела утихла. Капельки пота выступили на лбу. Лицо посветлело и слилось с белой простыней. Дыхание становилось неглубоким, прерывистым. Кривые электрокардиограммы истерично плясали и быстро вытягивались в тонкие зеленые линии. Замелькал сигнализатор оповещения. Пальцы Франца потянулись к кнопке вызова. Губы вяло дрогнули: — Сестра… — мозг в эту минуту рассыпался на мириады звезд, и кто-то из глубин, рождавшихся созвездий, звал к себе. Голос насмешливый, уверенный, бодрый:
— Коммандос, не раскисай!.. Скисай… скисай. Нас ждут большие дела, дела-а…дела-а-а-а!!!
ЭПИЛОГ
Отзвучали фанфары, отыграли оркестры победные марши. Сотни знамен фашистской Германии брошены под барабанный бой к подножью Мавзолея. Всенародное ликование со слезами на глазах. Победа! Слаще нет слова.
Иосиф Виссарионович Сталин, после торжественного приема в честь участников Парада Победы в большом Кремлевском дворце и после затянувшегося празднования с ближайшими соратниками на Ближней даче, находился в раздумье. Разомлевший вождь сидел на диване, не ложился. Спать не хотелось, хотя стрелки часов показывали начало четвертого утра.
Сталина часто мучили вопросы: о его роли в истории России, о его теоретическом наследии, о его преемнике. Но в этот ранний час мысли вождя были не об этом. Он перебирал в памяти годы страшной войны.
Вновь, в который раз, Сталин с горечью подумал о 41-м годе. Допущенные просчеты, связанные с началом войны, и как следствие — огромные, невосполнимые потери Красной Армии, напомнили еще раз о себе. В груди Сталина защемило. Стало труднее дышать.
Вождь приложил руку к сердцу, глубже вздохнул, прикрыл глаза. Однако мысли не отпускали, возвращали в 41-й год.