Чужой ребенок
Шрифт:
Тот понятливо мотает головой, выходит, не глядя ни на кого и никак не комментируя увиденное.
А Ванька в это время, трагически изломив брови, принимается будить мать:
— Мам, мам! Вставай! Ну, мам!
И столько боли в его голосе, что я не выдерживаю и отворачиваюсь к окну. Мерзкая ситуация, жуткая… Может, реально Ваньке лучше бы в детском доме?
Ловлю себя опять на этой мысли, поспешно заталкиваю ее подальше. Не мое дело… Хотя, какое не твое, Анька? Хватит себя обманывать, ты уже по уши, по самую макушку…
—
Ванька оглядывается на Хазарова, краснеет от злости и стыда:
— Мам, я на каникулах уже! Говорил ведь! Ты чего опять?
— Да я просто сплю, сына, я отдыхаю просто…
Голос у Тамары такой фальшиво-виноватый, приторный, неприятный до жути.
Опять отворачиваюсь, успевая оценить сложное выражение на лице Хазарова.
Он смотрит на неопрятную женщину, сидящую на грязной кровати, и явно пытается понять, каким образом она может быть с ним связана? И не находит точек соприкосновения…
А Тамара, между тем, протерев лицо, со стоном сползает с тахты, выпрямляется со словами:
— Я тебе сейчас покушать приготовлю…
И встречается взглядом с Хазаровым.
И замирает.
И, если на лице Хазарова прослеживается сейчас явная амнезия, то Тамара определенно видит перед собой знакомого человека. Даже очень знакомого…
Глава 24
Я вглядываюсь в одутловатое лицо женщины, пытаясь понять, не обман ли зрения у меня. Она реально знает Хазарова?
Краем глаза отслеживаю внимательно смотрящего на мать Ваньку. Он замирает у дивана встревоженным тушканчиком, лицо вытянуто, бледное, губа нижняя прикушена.
До меня доходит, что все это время, пока ехали, а, может, и раньше, пока искали Хазарова, пробивались к нему, разговаривали, Ванька боялся. Отчаянно боялся… Да, наверно, любого исхода событий. Он же не дурачок, вполне сам мог дойти до мысли, что мать говорит неправду про отца. Отрицать — это одно, а вот обдумывать ситуацию, прикидывать варианты, бояться, наконец… Это другое. И вот теперь момент истины…
Тамара моргает с недоумением, проводит по лицу ладонью, словно остатки сна снимает или проверяет, реальность ли, а затем усмехается пьяно и зло:
— Чего приперся, Хазаров?
Сбоку выдыхает Ванька, и не понять, чего в его выдохе больше: сожаления или облегчения. Ну, а у Хазарова на каменной физиономии ничего не прочесть. Если и удивлен, что Тамара его знает, то вида не подает. Стоит, смотрит на нее, сунув руки в карманы брюк, ждет… Чего-то. На вопрос не реагирует.
Тамара, между тем, оглядывается, замечает меня, останавливается на Сером, удачно косплеящим выражение лица хозяина, избегает сына, стыдливо возвращаясь опять к Хазарову и повторяет с жалкой агрессией:
— Чего надо тебе, спрашиваю? Сына? Не отдам! Пошел ты!
— Как мы с тобой познакомились? —
— Ты меня не помнишь… Не помнишь… Вот умора…
— Ма-а-а-ам… — с мукой в голосе тянется к ней Ванька, и у меня сердце начинает ныть от боли за него. Не должен ребенок видеть маму в таком состоянии, не должен! Никакая правда этого не стоит!
— Сы-ы-ы-на, — поворачивается к нему Тамара, — глянь, папка-то меня и не помнит!
И заходится дурным хихиканьем, больше похожим на бред сумасшедшей.
— Мам, прекрати! — Ванька, тянет к ней руки, и я, не выдержав, кидаюсь к нему, перехватываю, пытаюсь обнять, отвернуть лицо от жуткого зрелища катающейся по кровати в пьяной истерике матери. Ванька трепыхается, стараясь вывернуться, но я не пускаю.
Смотрю поверх его макушки в непроницаемое лицо Хазарова, оказывается, давно уже бросившего разглядывать Тамару и теперь изучающего нас с Ванькой, и, злобно поджимая губы, киваю на диван:
— Прекратите это!
С какой стати командный тон по отношению к Хазарову, непонятно. Так же непонятно, почему он не реагирует так, как должен бы, то есть не посылает меня в пешее эротическое, а, коротко кивнув, переводит взгляд на Серого.
Тот понятливо исчезает на кухне и через полминуты возвращается обратно с кружкой воды, которую с размаху выплескивает на беснующуюся Тамару.
Удивительно, но этого простого действия хватает, чтоб прекратить истерику.
Тамара затихает, затем со стоном садится на диване, вытирет лицо ладонями. Я перестаю держать голову Ваньки, но предусмотрительно не отпускаю его. Придерживаю, поглаживаю ободряюще по худой спине.
— Говорить можешь? — все так же безэмоционально и сухо спрашивает Хазаров.
Тамара кивает, неожиданно принимается икать, и Серый, моментом сгоняв опять на кухню, выдает ей кружку с водой.
Мы ждем, пока Тамара попьет, и в комнате слышны только сиплое дыхание ее, булькание воды в кружке и равнодушное тиканье дешевых настенных часов советской сборки.
— Как мы с тобой познакомились? — опять задает все тот же вопрос Хазаров.
— Я у тебя работала, — отвечает Тамара, усмехаясь, — служебный роман…
— Я тебя не помню, — коротко роняет Хазаров, — совсем.
— Ну… Я чуть-чуть изменилась, да, — отворачивается Тамара, — тогда красивая была… У всех слюни капали…
— Где ты на меня работала? — перебивает ее Хазаров.
— В “Трех топорах”, — Тамара, кряхтя, принимается сползать с дивана, халат бесстыдно задирается, обнажая синюшные бедра, и мне опять хочется отвернуть от этого зрелища Ваньку. А Тамара, даже не замечая своего положения, спускает ноги с кровати, упирает локти в колени, а голову в ладони. Видно, что ей нехорошо, и мозги с трудом соображают.