Чужой
Шрифт:
Но Элизабет в кухне не было. Она находилась совсем рядом и слышала, как отец стучался в ее комнату, но решила не выдавать себя. Она спряталась в комнате матери и тихонько сидела там, прислушиваясь, как будто пыталась найти ответ на свои вопросы.
Это была самая прекрасная комната в доме, расположенная в выступе фасада под треугольным фронтоном. Обычно это бывала комната супругов, если бы они решили жить вместе. Но в данном случае это была уступка аристократическому происхождению и тонкому вкусу Агнес. Она одна занимала эту комнату, а Гийом жил в соседней. Все более и более одинокая по мере того, как углублялась пропасть между супругами, она ушла из дома, чтобы больше не вернуться, в
На другой день Гийом приказал открыть занавеси и ставни и произвести генеральную уборку, но ничего не трогать из тех предметов, которые окружали его покойную супругу. Были открыты все шкафы, платья почищены и проветрены и снова повешены обратно. С тех пор в комнате регулярно производилась уборка. В теплое время года там ставили цветы, а зимой – ветки ели, остролиста, чемерицы, подснежники и, конечно, несколько гиацинтов, которыми занималась Клеманс. В камине лежали дрова, а под стеганым одеялом, вышитым мелкими цветами, так же как и двойные занавеси из белого атласа на балдахине, была приготовлена постель. Так хотели Гийом и ее дети: мятущаяся душа Агнес, если бы ей захотелось вернуться, всегда могла бы почувствовать себя дома. Естественно, что никто никогда не спал в ее постели.
В этот рождественский вечер Элизабет вдруг захотелось прийти сюда и собраться с мыслями. Ей казалось, что покойная нуждалась в присутствии своей старшей дочери, которая когда-то лишь восставала против матери. Она была страстно привязана к отцу и очень сердилась на мать, способную прогнать своего супруга из его собственного дома. В одну рождественскую ночь Элизабет была счастлива, что уехала в Варанвиль к Розе и Александру. Гийом исчез, а без него усадьба На Тринадцати Ветрах казалась пустой раковиной, великолепной театральной декорацией, за которой стояли лишь злоба и ненависть. Агнес оставалась наедине со своей ревнивой яростью, но держалась стойко, не допуская мысли, что соперница может переступить порог этого дома. Она уехала навстречу своей трагической и славной судьбе лишь тогда, когда убедилась, что неверный супруг будет жить в этом доме только для своих детей.
Сидя в ногах кровати и поставив на пол подсвечник с горящей свечой, девушка думала о Судьбе. Агнес была лишь тенью, и вот другая пыталась войти в дом, перевоплотившись в портрет и слишком похожую на нее дочь.
– Этого я не перенесу никогда! Никогда! – громко сказала Элизабет. – Если эта женщина будет стараться закрепиться здесь, я сделаю все, чтобы она отсюда уехала. Другая не придет сюда, клянусь вам, матушка!
Вдруг ей показалось, что воздух вокруг нее заколебался. Это было как порыв ветра, легкий и холодный. Око напоминало дыхание тени. Она медленно встала, взяла свечу и подошла к туалетному столику из розового дерева, на котором стояло зеркало и у которого она столько раз видела сидящей свою мать. На этом прелестном столике стояло много драгоценных вещиц: хрустальные флаконы с золотыми пробочками, коробочки просвечивающей эмали, горшочки из китайского фарфора зеленого или розового цвета, гребни из слоновой кости, головные щетки с серебряными ручками и, наконец, как будто забытый здесь большой носовой платок, обшитый кружевами, который набожная Лизетта, встряхнув от пыли, каждый раз клала на то же место.
Не зная,
Она увидела это столь ясно, что, пытаясь прогнать наваждение, протянула руки, обожглась и вскрикнула от боли, но этого было достаточно, чтобы изображение исчезло, и в зеркале она вновь увидела лишь себя Она вдруг почувствовала страшную усталость ее мать истощила свои силы в изнурительной борьбе со своей более сильной соперницей. Тем не менее Агнес была моложе ее, такой же красивой, и Гийом любил ее. Если сейчас он влюбится в эту Лорну, так похожую на покинувшую этот мир любовь его, то что сможет сделать здесь пятнадцатилетняя девочка, что она ей противопоставит?
Она наклонилась к полированному стеклу зеркала, так что видела лишь отражение глаз, и прошептала:
– Помоги мне, мама! Одна я не справлюсь! Я не знаю, чего она хочет, что ей здесь надо, но это не сулит добра никому...
Проговорив это, она погасила свечи, вышла из комнаты, повернула ключ в двери и положила его в карман. В этот момент Потантен выходил из комнаты Артура с ящиком, гвоздями и молотком. Элизабет заметила, что он был очень взволнован.
– Вы повесили произведение искусства? – насмешливо спросила она. – Если бы я не вмешалась, она водрузила бы его в одном из салонов...
– Не думаю, мадемуазель Элизабет. Месье Гийом не позволил бы этого.
– Вы уверены в этом? Мне кажется, эта женщина из тех, кто всегда добивается своего. Видимо, так же, как и ее мать!
Старый мажордом покачал головой и потер подбородок. – Она совсем не такая, как ее мать. Я знал леди Тримэйн в то время, когда она приезжала в Овеньер. Она была тогда просто большим ребенком, привязанным лишь к одному человеку – вашему отцу. Она хотела лишь время от времени встречаться с ним, а в остальное время – думать о нем. На портрете она очень грустная, если хотите знать мое мнение, ведь там изображена женщина, потерявшая надежду.
– А что вы думаете о нашей прекрасной кузине, ее дочери?
– Я ее совсем не знаю. Ясно лишь одно: она сделана из другого теста. Я лишь надеюсь, что ее визит будет коротким и она уедет, как приехала.
– Я тоже на это надеюсь. Спокойной ночи, Потантен! Передайте мадам Белек, что я больше не спущусь вниз сегодня. Мне никого не хочется видеть...
– Даже меня? Меня не удивляет, что вы не голодны, но, может, все-таки у вас найдется местечко для стакана молока с пирогом? Я вам сейчас принесу... И не переживайте! Я всегда следил за вашим папенькой и сейчас не оставлю его. Я больше не боюсь прекрасных дам, ведь я старик!
Это как-то успокоило Элизабет, и она крепко поцеловала его в обе щеки. У нее стало легче на сердце, и она скрылась за дверью своей комнаты.
Однако Потантен не был бы так спокоен, если бы зашел в желтую комнату. Закутавшись в большой пеньюар из тонкого белого батиста, отделанный кружевами, Лорна сидела перед туалетным столиком, а преданная камеристка ее матери, так долго служившая ей, причесывала ее прекрасные волосы. Серебряные щетки вновь и вновь касались ее длинных волос цвета меди, и они становились все легче и пушистей, образуя сияющий ореол вокруг ее лица.