Чья-то любимая
Шрифт:
– Тем не менее, ты неплохо налаживаешь связи! – сказал я. – Разве не в этом состоит все ваше освобождение?
Джилл взяла мою руку и положила ее себе на колено.
– Я и понятия не имею, что все это значит, – сказала она. – Сама не знаю, зачем я впустила тебя в свою жизнь, не знаю, что буду делать дальше. Никакой реальной помощи от своих сестер я не ожидаю, как не жду никакой реальной помощи и от тебя.
– Бо хочет, чтобы мы поехали в Рим, – сказал я. Ее разговоры обычно требуют много времени. Лучше уж перейти к делу.
– Зачем?
– Чтобы поправить ситуацию с фильмом Тони Маури.
– Привести его в надлежащую форму не сможет никто, – сказала Джилл, – но поехать в Рим было бы совсем неплохо. Когда-то я жила в Риме с Карлом. Правда, не знаю, зачем Бо посылает туда тебя. Ведь не мог же ты его так очаровать – обаяния у тебя нет и в помине.
Я не стал ее торопить. Какое-то время мы сидели, держась за руки. Стемнело, и западная часть неба окрасилась в оранжевый цвет.
– Мне жалко Свена Бантинга, – сказала Джилл, когда я рассказал ей про наш ланч. – Я знаю, что он – чудовище, но никто не хочет понять одной вещи: ему просто совершенно необходимо быть хоть кем-то. Ему необходимо занимать хоть какое-то положение, ну, скажем, как это нужно тебе. Ему будет ужасно трудно снова стать никем, после того как она его выбросит. Он может даже застрелиться.
– Фигня все это, – сказал я.
– Вовсе нет, – сказала Джилл. – Это голая правда. Есть люди, которые физически не переносят неудачи. Они могут жить только тогда, когда побеждают. И еще печальнее, когда начинают терпеть неудачи такие слабаки, как Свен, потому что их никому нисколечко не жалко. Наоборот, все станут говорить: «Что ж, этот сукин сын этого заслужил и получил сполна, ха-ха-ха!».
– Но он ведь и впрямь того заслуживает!
– Но, Оуэн, суть-то совсем не в этом, – сказала Джилл. – Все мы заслуживаем гораздо меньше того, что получаем. Однако когда страдают люди хорошие, их хорошее остается с ними. А когда страдает человек, подобный Свену, у него уже не остается ничего, чтобы сохранить себя как личность – ни добродетели, ни характера, ну совершенно ничего. Для него это просто конец. Ты это понимаешь?
– Ну, а причем здесь я? – спросил я. – Ты ведь знаешь, я точно такой же, как он. И он и я – мы оба простофили, всего в жизни добиваешься своими силами. Значит, и для меня, когда я потерплю неудачу, тоже наступит конец?
– А может, ты и не потерпишь неудачу, – сказала Джилл, не выпуская моей руки. – Может, я тебя до этого не допущу. Пойдем, я хочу есть.
ГЛАВА 4
Если где-нибудь находились какие-нибудь сценарии, Джилл просто не могла их не просмотреть. И не важно, что «Падение Рима» было ничем иным, как показушной чепухой. Для Джилл это все равно был сценарий. Большую часть нашего долгого перелета в Рим она провела за его изучением, и он вызвал у нее серьезное беспокойство. Я попробовал его почитать, но вскоре сдался: это была сплошная ахинея. За этот сценарий студия «Юниверсал» заплатила Эльмо и Вифильду триста тысяч долларов, а, на мой взгляд, он не стоил и восемнадцати центов.
Когда мы приземлились, Джилл пожелала ехать в район под названием Трастевере. Служащий студии, которому было поручено нас
Ресторан, куда мы пришли, располагался на небольшой площади. Вокруг статуи, красовавшейся в центре этой площади, не переставая носилась на мопеде уйма нечесаных ребят. Рыба была вкусная, но шум вокруг ресторана стоял просто оглушительный. Я бы, разумеется, предпочел сидеть внутри, а не на террасе.
– Что нам здесь делать? Мы что, приехали в Италию, чтобы слушать грохот мопедов? – возмутился я.
Но Джилл погрузилась в созерцание окружавших нас зданий. Боюсь, она даже и шума этого не слышала. На лице Джилл появилось выражение счастья, и она стала от этого еще миловидней. Она и в самом деле была по-своему очень миловидной, правда, слишком худой.
– Именно этот цвет и придает городу такую красоту, – произнесла Джилл. – Взгляни на стены вон того здания: какая чистая умбра!
Все здания вокруг были скорее грязновато-желтого цвета, за исключением церкви – она была серая. Наш сопровождающий был молодым парнем, его звали Ван. Он изо всех сил старался успокоиться, и с большой жадностью поглощал какие-то зеленоватые макароны.
– Я очень ценю твое эстетическое чувство, – сказал я. – Только ничего не говори мне про всякие там здания. Лучше обсудим, как нам подправить этот сценарий. Мне, может быть, не захочется эту работу терять.
Добравшись до отеля «Хилтон» мы увидели, что им овладели техасцы. В дверях виднелись седла и ковбой с большой пряжкой на поясе. В городе проходило нечто вроде заезжего родео, что меня, честно говоря, не очень-то удивило. От ковбоев нигде не спрятаться, по крайней мере, ни в одном из тех городов, где довелось побывать мне.
– На чем это они здесь собираются ездить? – сказал я. – На диких «хондах»?
Ковбой услышал мои слова и смерил меня таким взглядом, словно хотел дать мне тумака. Похоже, видя вокруг себя столь многочисленные признаки цивилизации, он начал терять спокойствие.
Нам дали комнату, из которой были видны верхушки нескольких тощих кедров. Джилл приняла ванну и потом какое-то время сосредоточенно рассматривала город. Я же пошел поискать заведующего производственным отделом.
– Если наскочишь на Тони Маури, будь с ним повежливей, – сказала Джилл.
– Ну уж, это-то совсем на меня не похоже – грубить легенде Голливуда, – сказал я.
Можно было бы сказать, фамилии Бакл и Гохаген были своего рода почти притчей во языцех для каждого сценариста. Бакл был долговязым и очень высоким; он любил выпить; желтоватые волосы почти доходили ему до плеч. А лицо наводило на грустные мысли об эпидемии оспы. Или же о том, что Бакл лет семнадцать – восемнадцать проработал гравером, и при этом сильно выпивал. Гохаген же был скорее толстым, нежели высоким. Никто никогда не видел его без банки пива в руке. Да и сейчас, когда я застал эту парочку в люксе у Тони Маури, Гохаген покачивал в руке бутылочку немецкого пива.