Чжен-Си, высшая правда

ЧЖЕН-СИ, ВЫСШАЯ ПРАВДА

Мне было приказано организовать культпросвет при китайском полку в Иркутске, который свалили нам на голову с буфера Восточно-Сибирской республики. Я тот­час послал командиру полка Сун-Фу коротенькую запис­ку: «Прошу явиться в Политотдел армии». Ответ пришел в красном конверте с адресом, наклеенным на голу­бой полоске, в знак уважения первой степени.

Текст был составлен по всем правилам мандарин­ской вежливости:

«Досточтимый и всемилостивейший господин! Вчера я имел честь получить от Вас послание, в котором Вы употребили столько лестных для меня выражений, что, читая, я был смущен и стыдился, чувствуя себя недостой­ным такой высокой благосклонности,

В настоящем письме спешу выразить Вам, досточти­мый и всемилостивейший господин, величайшую мою благодарность, о всем же остальном надеюсь побеседо­вать с Вами при личном свидании.

Приношу вам пись­менное выражение величайшего моего восхищения и по­чтения, пользуюсь этой незабываемой для меня возмож­ностью пожелать Вам самого полного счастья.

Сун-Фу, ваш покорнейший слуга, командир 1-го китайского полка Иркутской губернии, бывший команду­ющий китайскими гарнизонами Китайской республики в Нау-Цине, Лин-Ху, Чжен-Це, Син-Ши, У-Чжене и Шуан-Лине».

Я вспомнил, что, когда китаец так выспренне пишет о личном свидании, он будет избегать встречи с вами за сто шагов,— поэтому решил за ним послать.

Ко мне ввели пожилого китайца в засаленном англий­ском пиджаке, высоких сапогах и рейтузах.

Сун-Фу не поднимал своих раскосых глаз от земли в знак почтения и, после того как мы совершили несколь­ко учтивых церемоний, связанных с вопросом о том, ко­му первому сесть, он вынул свою визитную карточку, как требует вежливость.

На визитной карточке с одной стороны было имя, а с другой — заключенный в квадрат девиз владельца, унаследованный от предков: «Хао-мин, бу-чуминь-эмин-син-цьянли — добрая слава на месте лежит, а дурная далеко бежит».

Мы закурили сигареты и с помощью переводчика на­чали беседовать.

Вежливость требовала, чтобы Сун-Фу поделился теми сведениями о себе, которые найдет подходящими для данного случая.

— Я — Сун-Фу,— начал он,— в восемнадцатилетнем возрасте, не имея денег, продал через посредника Хоу-Ци купцу Ши дом, доставшийся мне от предков, у ворот Шим-Чжи-Мин, за тюрьмой Ци-Шоу-Вей в Пекине. В доме было шестьдесят восемь комнат, чьи окна, двери, перегородки, деревянные ставни видели моих предков. Я получил тысячу двести ланов серебра, которые были вручены мне в полном порядке покупате­лем Ши через посредничество Ван-Цуна и чиновника Тун-Цжи, и в свою очередь передал им девять куп­чих крепостей на дом. Потом я оплатил долговой век­сель, выданный мной банковской фирме Юй-Тай в Сау-Денской губернии Лиценцянского округа,—тысячу ланов серебра — и уехал в Шанхай. Это было на восьмом году шестой луны, в тринадцатый день правления намест­ника Гауау-Цуя. В Шанхае я поступил в казармы Шау-Чеу-Хен, где учился двенадцать лет и был произве­ден в генералы, получив от властей бесплатно два меш­ка сушеных малых черных черепах, один мешок ласточ­киных гнезд второго сорта, два мешка корицы, один ме­шок сушеных рыб и три мешка коровьих шкур. Все это купил у меня купец Шан-Чеу-Хау за четыре тысячи сто ланов чистого серебра и коробку опиума.

Меня должны были назначить начальником Шанхайского порта, но со мной случилось несчастье: на прощальном ужине со служащими военного гарнизона я обидел маркера игорного дома Хоу-Фа, которому все служащие были должны, и меня в наказание послали в северные гарнизоны, стоявшие в Нау-Чеу, Лин-Ху, Шин-Ши, У-Чжен, Шуан-Лин и Чжен-Це. Каждые полгода мне выдавали красный лист бу-фа с лу-чен-цзенем,— распоряжением совершить объезд для взимания налогов от имени превосходительнейшего председателя Юань-Ши-Кая, который был воплощенным Ду-Цза, мамоном. Все гуань-фу, мандарины северных провинций, боялись меня, так как я придавал особое значение нравственности, домогаясь в северных провинциях, чжен-си, высшей правды, ве­дущей к совершенству. Но, как говорится, правда гла­за колет, и нечестные враги сообщили властям севера, будто я — тань-мо, или, как говорят на севере,— тань-цзан-ди, человек, берущий взятки, хотя, как мною уже сказано, я придавал особое значение нравственности и принимал только си-чен-чен-и, небольшие подарки на покрытие дорожных расходов. В то время как я, стремясь к совершенству, занимался и во время объездов чтением книг древних мудрецов времен первой дина­стии, враги мои, находясь в плену величайших поро­ков, обвинили меня в том, что я дал начальнику почты провинции Син-Си, моему милому и добродетельному другу Ю-Цжен-Гуану, везшему в Пекин с границ Монго­лии собранные налоги и таможенные сборы, специаль­ный конвой — только для того, чтобы Ю-Цжен-Гуан мог без помех бесследно исчезнуть. Когда-то во време­на пятой династии при дворе была издана книга «Мо-И-Мо», то есть руководство по возбуждению по­дозрения к своему ближнему; не знаю, ходит ли по рукам ее список в северных провинциях, но думается, что там он есть, ибо в высший сенат судебного ведом­ства Ней-Ге

поступали все время жалобы, где меня об­виняли в величайшем распутстве и правонарушениях, указывая на то, что мои солдаты — не «цзюнь-ши», ре­гулярное войско, а «цзье-лу-дуань-син», разбойники, грабящие по большим дорогам и деревням, хунхузы, хай-кон. Может быть, я был недостаточно строг со своими солдатами, так как старался быть добрым ко всем и, зная, что никто не обладает полным совершенством, никогда не спрашивал у них, кто прав и кто виноват.

Клевета моих недругов приобрела, однако, такие раз­меры, что в последнем месте моей деятельности, когда мы стояли гарнизоном в городе Шуан-Лин, против меня было послано войско с требованием «си-син», то есть добровольного обезглавливания без суда и следствия, при каковом условии отпадают все тридцать две степе­ни пытки. Тогда я взорвал шуанлинские казематы и воскликнул: «Чу-чжен-чу-бин! Выступим в поход через границу!» И мы пошли походом по Монголии, принимая подарки для поддержания дружбы и сокрушая всех оказывавших нам сопротивление. Мы проявляли ми­лосердие к тем, кто обращался с нами любезно, воз­давал нам ю-ли-куан-дай, братский почет, ибо ученый Лао-Цзы говорил, что наивысшее и предельное совер­шенство есть братство всех людей, а потому я никогда не позволял своим солдатам складывать пирамиды из отрубленных голов пленных.

Сун-Фу замолчал. Оба они — и он сам и переводчик — говорили страшно быстро. Если Сун-Фу говорил на пти­чьем наречии Южного Китая, то переводчик-кореец пел перевод с не меньшим совершенством, чем Сун-Фу—свой оригинал. Оба заметно устали; кроме того, Сун-Фу надо было собраться с мыслями, чтобы как-то объяснить, ка­ким путем попал он в буферную Восточно-Сибирскую республику, а оттуда в Иркутск.

Наконец Сун-Фу поклонился переводчику и мне и продолжал:

— Мы пришли в пустынную песчаную область Хан-Ay, где вместо овец нашли енчен-ту, горы пыли. На север от нас была Урга, на юг, там, где солнце клонится к закату,— Си-цзань, Тибет, а на запад — О-Го, Россия. Мы шли на запад, все время на запад, пока не пришли в Россию, к бурятам в Селенгинский аймак, что на ре­ке Селенге, Юн-Дар, долиной, которая доходит до са­мого Шан-Тоу-Ду-И-скина, то есть Верхнеудинска, где местная власть Чао-Тун-Шен приняла нас в свои войска. Но и там преследовали меня мои недруги, и поэтому нас послали за Байкал, в О-Го, Россию. Вижу теперь, что очень многим многого не хватает до совершенства, и если я несовершенен, то есть такие, которым далеко до того, чтобы искать пути к совершенству, придавая главное значение нравственности, как я старался всю свою жизнь, ища спасения в сознании правды.

Он замолчал, и косые глаза его начали переходить с предмета на предмет, потом совершенно равнодуш­но остановились на мне — с такой холодностью, словно он хотел сказать: «Цьюань-цза-бай, белый дьявол, ты для меня не существуешь».

Я велел переводчику перевести следующее:

— Очень благодарен за вашу краткую биографию, которая говорит о вашем совершенстве. Ясно представляю себе и не меньшее совершенство вашего полка, кото­рому не хватает единственно только культпросвета — фа-гхуан-цзяо-хуа. Школы, театр, доклады. Это полку необходимо иметь. Представьте мне послезавтра наметки, как все это устроить в соответствии с потребностями ваших соотечественников.

Сун-Фу заставил переводчика передать мне следу­ющее:

— Просвещение играет роль на всех ступенях вос­питания и нравственного совершенствования. Цзяо-хуа, просвещение, стремится постичь правду, оно не должно зависеть от пристрастий и заблуждений, а обязано исходить из глуби сердца и нравственности, и опи­раться на чуан-цо, знание недостатков человеческого характера. Я счастлив, что могу послезавтра представить свои наметки в этом направлении, но чувствую себя слишком цью-е, ничтожным и незначительным, и мне стыдно, что именно на меня пал ваш выбор, посред­ством которого вы хотите оценить способности человека, слишком вам обязанного, чтобы он мог отказать вам в такой мелочи.

Сун-Фу встал и подал мне руку, такую же холод­ную, как его глаза. Кореец-переводчик, подавая мне руку, в знак уважения снял очки.

После их ухода остался запах чеснока и бобровой струи— китайский дух, который приходится выветри­вать.

Я вспомнил, что комиссар штаба Пятой армии, кос­нувшись в разговоре со мной Сун-Фу, сказал:

— Это негодяй.

Вечером меня посетил другой китаец. Это был ма­ленький человек с совершенно голым черепом, в черной одежде. Лицо его имело бледно-желтый оттенок, как у курильщиков опиума. Усы были сбриты, и только под­бородок украшал клок очень редких черных волос. Выражение лица было смешливое, но трудно было по­нять, смеется он или ухмыляется.