Циники

Ирина Кудесова

Циники

История любви

Ирина Кудесова родилась в Москве. Окончила Историко-архивный институт (ныне РГГУ) и Литературный институт им. Горького. Переводит с французского стихи и прозу (П. Элюар, Ф. Саган, Н. Саррот и др.). Работает в журнале "Только ты" (Издательский дом "Крестьянка").Настоящая публикация - дебют автора в прозе.

– "...Что, устав от поднятой веком пыли, русский глаз отдохнет на эстонском шпиле". Как мило с его стороны, что он переписал мне Бродского. Петер пишет с потрясающей регулярностью.

В среду я знаю, что назавтра в почтовом ящике обнаружу его письмо. Это очень удобно.

– Ты уедешь в Таллинн?

Я пожимаю плечами.

– Почему бы и нет?

– Что делать там будешь?

– А что я здесь делаю? Устроюсь фотокорреспондентом в какую-нибудь газетенку. По вечерам буду пить пиво и пялиться на Финский залив... в лучах заката.

– А еще готовить Петеру ужины и стирать носки.

– Тебя заедает?

– Меня? Да нет. Ревновать тебя к Петеру было бы в высшей степени тупо. У вас куда более долгая история. И к тому же ты почти его жена.

– Я вышла бы за тебя - но ты несвободен.

– Знаешь, Демьянова, я на тебе никогда бы не женился, извини. Развестись я всегда могу. Но не для того, чтобы связаться с тобой. Ты же чокнутая.

– А-а... Что же ты любишь чокнутую-то?

– За то и люблю.

Он наклоняется надо мной. Горячие губы; привкус кофе. Падаю в поцелуй: закрыв глаза, распахнув руки, лечу в бездну. Он показал мне, как может смеяться плоть. Уже не желаю иного. Никого иного.

– Мне не забыть тебя.

Хотела добавить: никогда. Но этот мелодраматичный тон не идет мне.

– Забудешь.

– Никогда!

"Не дождешься!" - и то звучало бы не так вызывающе.

– Скоро поедешь?

Не ожидаю подвоха.

– Скоро. Петеру легче встретить меня в выходной - с работы не надо отпрашиваться. Уеду в какую-нибудь пятницу или субботу. Уже виза есть. Хочешь, покажу?

Он рассматривает тошнотворного цвета вклейку в загранпаспорт. Еще неделю назад мне казалось, что она благородного бледно-зеленого оттенка. Иван листает странички паспорта.

– Я рад за тебя. Вы месяца три уж как не виделись?

– Два. С половиной, - отвечаю замогильным голосом. Балашов сияет: не к добру.

– Да это же замечательно! Вы из постели трое суток вылезать не будете.

Больше не скажу ему: "Мне не забыть тебя". Пусть хоть пулю себе в лоб пустит.

– Ошибаешься. У меня будет отдельная комната. У них в семье с этим строго.

– Станете встречаться тайком. Даже романтично. Тогда и забудешь меня.

В его словах - ни нотки ревности или хотя бы досады. Я отворачиваюсь.

– Это же здорово, Демьянова! Ты что, разве не любишь своего будущего мужа?

Зарываюсь лицом в подушку. Какое все же одиночество.

– Ну-ка, ну-ка, посмотри на меня! Ты еще и лицемерка? В придачу ко всем твоим "достоинствам"?

Он разворачивает мое послушное тело.

– Я даже готов заступиться за честь Петера. Что ты себе позволяешь?

Я чуть пугаюсь.

Таким тоном разговаривают с описавшимся щеном. Перехватываю взгляд: ну вот, это лишь игра. Сейчас он "заступится за честь Петера" - бедный Петер!
– горячие губы легкой волной побегут по вздрагивающему телу (на спину уже брызнули мурашки); руки прижмут к одеялу безвольные плечи; и вот уже плоть затоплена прозрачным теплом, от которого хмелеешь и хочется петь. Я тихонько вскрикиваю. Но им - там, за стенкой - должно быть, слышно. Пускай задохнутся от злобы и зависти - жалкие царьки этой прокаженной коммуналки.

* * *

– Даша, вы опять приводите мужчин.

– Это не "мужчины". Это друг детства.

– Мы вчера слышали, какой это друг детства. Кроме всего прочего, он не захлопнул входную дверь. У нас в прихожей дорогие вещи. Вы что, дали ему ключ?

– Я живу здесь так же, как и вы.

– Да нет, миленькая, не так же. Вот я позвоню вашей тетушке и растолкую ей, чем вы тут занимаетесь. Между прочим, у меня двенадцатилетняя дочь. Какой пример вы ей показываете!

– Ваша дочь сама кому хочешь пример покажет. Она уже обтерла все углы одним местом.

– Надо же, какая нахалка! Мало того, что у самой совести нет, еще достает наглости огрызаться! Алексей, что ты там сидишь! Твою семью унижает какая-то... пигалица, а ты даже выйти не желаешь!

Значит, пигалица. Сказать "блядь" духу не хватило. А как хотелось. По лицу видно.

Пауза. Затем - чем-то неуловимо отвратительный шорох нащупываемых тапок, шарканье. Еще один борец за нравственность. А задвижку в ванной, никак, сам выкорчевал. Пускай только рот откроет. Я ему напомню, как он ворвался ко мне в ванную в своих отвратных семейных трусах - и требовал "заняться этим". С тех пор, когда в душ иду, ставлю у двери таз с ледяной водой. Пускай закаляется, потаскун.

Из недр соседской комнаты выплывает помятая морда.

– Драть таких надо.

– Алексей Гаврилович, а вы задвижку в ванной еще не починили? А может, вы... это... сами ее и... простите... того?

– Это еще зачем мне?
– морда растеряна, запугана, озлоблена.

– А девочек молоденьких посмотреть.

Катерина Васильевна становится похожей на вскипевший чайник со свистком.

– Алексей! Убери эту циничную хамку сейчас же! Я за себя не отвечаю!

Шныряю в свою комнату, щелкаю замком. Черт знает этих психов.

Катерину Васильевну жалко. Жизнь так и утекла: в двухкомнатной коммуналке, нос к носу с ублюдком-мужем и дочерью, которая то и дело заявляет ей "заткнись" и "пошла вон". Вместо "какой пример вы показываете..." лучше надавала бы этой дуре затрещин. Мы могли бы стать друзьями; сообщницами; заговорщицами. Но - нет: она же на службе. На страже интересов убогонького семейства. Она разучилась: дружить, шептаться, дышать.

Сквозь дверь доносятся редкие всхлипы. Не мне их утишать. Я сама бы всплакнула, но для этого я слишком цинична.