Цирк Умберто
Шрифт:
Между зверинцем и конюшней — пристанище Бинго. Вашек никак не может обойти своего друга-великана; приветствуя мальчика, слон радостно трубит. Вашек помогает Ар-Шегиру выливать на Бинго в жаркие дни ушаты воды и садится на корточки рядом с индусом, когда тот большим напильником полирует Бинго ногти. Ар-Шегир ни на шаг не отходит от Бинго. Если же ему приходится отлучаться, слона развлекает Вашек. Он берет его за хобот и шепчет ласковые слова, а Бинго кончиком хобота ощупывает мальчику лицо. Затем Вашек подносит слону охапку сена, и Бинго выдергивает из нее клочок за клочком и кидает себе на темя. Вскоре на его голове образуется венок с вуалью; Вашек внизу радостно хлопает в ладоши. Но вот слон наклоняет голову, вытягивает хобот, Вашек обхватывает его, и Бинго ставит мальчика себе на голову, в душистое гнездо из сена. Вашек блаженствует наверху, в трех метрах от земли, ему чудится, будто он ведет священное животное где-то там, в Сонепуре на Ганге, в оживленном центре торговли слонами, о котором ему частенько рассказывал Ар-Шегир: отец Ар-Шегира много лет назад купил там Бинго. Старый индус словоохотлив; он научился уже сносно болтать по-немецки, и теперь все, о чем бы он ни заговорил,
— Жил-был скупой, и повадился он красть в огороде лук. Вора поймали и привели к царю. Царь допросил его и предложил на выбор: либо сто динаров откупа, либо сто ударов палкой, либо сто луковиц на закуску. Скупой, конечно, выбрал лук. Принесли ему сто луковиц, он и принялся за них. Съел семь луковиц, потом еще семь раз по семь, и сделалось ему так худо, что стал он просить царя наказать его палками. Разложили вора, принесли палки и всыпали семь горячих да еще семь раз по семь. От боли скупой закричал, что лучше он заплатит сто динаров. Так вот и получилось, что он понес наказание трижды, хи-хи-хи!
Ар-Шегир смеется тонким дискантом, скаля зубы. Когда раздается его смех, Бинго замирает, поднимает хобот и тихонько трубит. Он все отлично понимает, этот Бинго. Слон — высшее, благородное существо, его праматерь летала на крыльях, пока йог своим заклятьем не обрек ее ходить по земле; особенно почтительным к Бинго нужно быть в засушливую и ненастную пору, потому что Бинго — повелитель дождей. Так говорит Ар-Шегир, и Вашек беззаветно верит ему.
Но что это за топот и ржанье раздаются за брезентовой стенкой конюшни? Вероятно, директорша кончила репетировать с липицианами, и они возвращаются к себе. После работы липицианы всегда радостно ржут, и остальные лошади вторят им. Теперь начнет репетировать господин Перейра, и Вашек мчится в зал. Сперва римская конница — бешеная скачка по манежу. Расставив ноги, Перейра стоит на двух лошадях сразу, на двух рыжих красавцах с белыми звездами на лбу и белыми чулками на передних ногах. Это старые знакомцы Вашека английские полукровки Лепорелло и Трафальгар. Как только они заканчивают второй круг, выбегает золотисто-буланая Валентина, с темной гривой и темной полосой по хребту, на левой ноге ее выжжено большое S — тавро конюшен Швайгангера. С развевающейся гривой мчится она за двумя конями, и те расступаются на бегу, пропуская Валентину. Теперь Перейра едет, расставив ноги, на трех неоседланных лошадях. А из-за кулис уже выбегает мерин Дагомей, буланый, с розовой кожей и белой гривой; он нагоняет мчащуюся галопом тройку, протискивается между Валентиной и Трафальгаром, и под господином Перейрой оказываются уже четыре лошади, карьером несущихся по кругу. Две темно-рыжих по краям, две буланых посередине. Но вот господин Перейра переступает с Трафальгара на Дагомея, Трафальгар замедляет шаг, отстает, затем вновь догоняет остальных и занимает место между Дагомеем и Валентиной. То же проделывает Лепорелло, и господин Перейра заканчивает выступление, стоя на двух буланых, в то время как рыжие бегут между ними.
Когда он соскакивает и дает всем четырем по куску сахара, на лошадь садится Алиса Гарвей, портниха и наездница; Вашек уже знает, что в цирке все владеют несколькими профессиями. Алиса работает на темно-серой кобыле Бонасера с черной гривой и черной мавританской головой. В кобыле смешалась андалузская и неаполитанская кровь, у нее горделивая осанка и красивая поступь. Господин Перейра говорит, что она сродни липицианам; он думал взять ее для «высшей школы», но нашел, что она слабовата на «задние руки». Прошло несколько недель, прежде чем Вашек стал разбираться во всех этих лошадиных «руках» — передней, задней, левой, правой, прежде чем понял, что так называют в цирке ноги лошади. Теперь он сам нередко употреблял чисто профессиональные выражения наездников, говоря, например, что Бонасера «бодает» сверху. Вашек присматривается к лошадям, все подмечает и вскоре начинает понимать — у каждой лошади есть что-нибудь свое, особенное, отличающее ее от остальных. Он часами может наблюдать за тренировкой наездника, хотя бы той же Алисы Гарвей, за тем, как она встает, танцует на лошади, поднимается на носки, прыгает сквозь обручи и через ленты. Чудно: Алиса — девушка некрасивая, лицо ее густо усеяно веснушками, но на лошади, во время искрометной скачки, она вдруг превращается в обворожительную красавицу, ее гибкое, стройное тело с длинными ногами движется в едином волнообразном ритме с массивным крупом темно-серой кобылы.
Затем возвращается господин Перейра на Сантосе. Семилетний вороной ганноверец теперь, летом, особенно красив — бока лоснятся, глаза так и пышут огнем, тонкие ноги танцуют на месте. Очутившись посреди манежа, конь замирает, стоит будто отлитый из металла, и мускулы его напряжены в ожидании сигнала. Вступает музыка, и Перейра, застыв в седле, начинает проделывать с Сантосом ритмичные аллюры высшей школы верховой езды. Конь идет испанским шагом, рысью исполняет пассаж, галопом делает шанжман ренвер, пассады, поднимается на дыбы, готовясь к левадам, и стремительными кабриолями заканчивает первую часть номера. Конечно, Вашек еще во многом не разбирается, но как зритель он чувствует, что работа господина Перейры — образец театрализованного искусства; каждый шаг лошади, каждое ее движение — воплощенная красота, выпестованная и доведенная до совершенства человеческим разумом, человеческой волей и человеческим терпением. Вашек пристально следит за едва уловимыми движениями рук и ног наездника, за малейшим поворотом его туловища; послушная лошадь двигается неестественными, но изящными шажками, преодолевает силу тяготения и инерцию, встает на дыбы или летит по воздуху в замедленном прыжке. Все делается неторопливо, спокойно, даже тягуче — одно упражнение за другим, — напоминая легкую, грациозную игру, но Вашек видит, как от неимоверного напряжения взмокла прекрасная шерсть Сантоса, как, окончив работу,
После Перейры репетируют, как правило, воздушные гимнасты. Особое уважение Вашек питает к задумчивому испанцу Баренго, который выделяется среди остальных. Собственно, шумный господин Ларибо гораздо ближе Вашеку — мальчику импонирует веселый задор молодого, пышущего здоровьем француза; господин же Баренго — человек замкнутый и возвышенный, и делает он все так, словно священнодействует. Прямо поражаешься, с какой легкостью работает он наверху, на трапеции, как стремительно пролетает по воздуху серебристым пламенем, изящно и мягко ступая на мостик, словно ему это ровно ничего не стоит. Но здесь, на земле… Нет, Вашек еще не встречал людей, столь отрешенных от обыденной жизни. Он было вспомнил их деревенского священника, но тотчас отверг это сравнение. Куда священнику! Тот по сути дела простолюдин, разве что в праздник тела господня, с дароносицей в руках, он действительно напоминал господина Баренго, шествующего с женой и господином Гектором к веревочной лестнице. Вашек не прочь взобраться наверх, поглядеть, как все это там, под куполом, устроено. Говорят, от сильного ветра наверху все начинает звучать — гудят туго натянутые канаты, удерживающие мачту, мягко хлопает брезент, звенит флаг над шапито, и даже сама деревянная мачта словно бы начинает петь. Но когда Ларибо хотел однажды взять мальчика с собой, господин Баренго остановил его, погладил Вашека по голове и сказал:
— Mi chicuelo [110] , не оставляй твердую землю. Здесь могила все-таки подальше, а когда мы наверху — она прямо под нами.
Он произнес это так серьезно и внушительно, что Вашек невольно опустил голову. Теперь он не просится под купол и, спрятавшись в складке занавеса, с раскрытым ртом наблюдает за головокружительным воздушным танцем, за изящным, скрадывающим напряжение мускулов полетом белых тел, за бесшумным вихрем, прочерчивающим удивительно плавные кривые. «Наверно, так летают ангелы», — благоговейно вздыхал Вашек в первые дни, но впоследствии, уже кое-что постигнув, говорил себе: «Куда ангелам! Разве они могут скрутить на лету двойное сальто!»
110
Мой мальчик (исп.).
Многое хочется увидеть, узнать! А сколько нужно сделать самому! Перебирается цирк в другой город — Вашек едет на Мери и отвечает за трех других «пончиков», которые трусят рядом. Останавливаются на ночлег — и Вашек проворно соединяет шнуром брезентовые полотнища походной конюшни, а потом отправляется с конюхами за овсом, сеном, водой; обтирает пони соломой и осматривает их копыта — этого настойчиво требует Ганс. Наутро палатку нужно снять, уложить на повозку, и снова — в седло, в путь-дорогу, навстречу солнцу, дождям и ветру. А когда цирк приезжает на место, Вашек помогает устанавливать и оборудовать шапито, возится с занавесками и складными стульями для лож. Вот уже замкнулся барьер, обрамляющий круглую площадку, подъезжают повозки с опилками. Пять-шесть возов опилок вбирает в себя манеж, если грунт ровный; опилки нужно утрамбовать — это входит в обязанности цирковых тяжеловозов — и полить водой. Тут тоже хватает дела для мальчугана, все зовут его на помощь, и он управляется с тысячью разных поручений.
А когда наступает вечерний досуг и мужчины, расслабив мускулы, рассаживаются вокруг дымящихся бачков, Вашек возвращается в бригаду отца, гордый тем, что в общее дело вложена крупица и его труда. И все в цирке знают — маленький Вашек не ребенок-баловень, а младший товарищ по работе, и любят его за то, что он с такой легкостью, без понуждения, умеет бросить игру и помочь там, где это нужнее всего. Сначала взрослые умилялись «славному карапузу», теперь отношение к нему стало иным. Вашек заслужил уважение и признание, все убедились, что маленького проворного мальчугана отличают серьезность и настойчивость взрослого; потому-то между ним и окружающими быстро установились отношения немногословного мужского братства. В цирке не говорят друг другу комплиментов. Неженка страдал бы здесь, пожалуй, от грубости. Как ни странно, даже разбитной, привыкший к пинкам и окрикам африканец Паоло впадал порою в легкую грусть, сокрушаясь, что некому погладить маленького красивого Паоло, приголубить мягкой рукою, добрым словом; каким бы счастьем преисполнилось его сердце, встречай оно хоть изредка дружескую теплоту, ласковое участие. Вашек же тверд как кремень, натура его скорее проявляется в том, как он чертыхается и плюет себе на ладони; ему становится не по себе, когда его обнимает цирковая гранд-дама госпожа Гаммершмидт, его среда — взрослые мужчины, и прежде всего друзья из «восьмерки», с которыми он чувствует себя как равный с равными.
Что может быть лучше летних вечеров на лоне природы, в кругу этих людей?! Прихватив попоны, обитатели «восьмерки» выбираются из тесного фургона и растягиваются где-нибудь за повозками на зеленой траве; над ними высокий свод ночного неба, воздух сотрясают любовные трели кузнечиков, воспоминание за воспоминанием всплывают в памяти, мужчины ведут неторопливую беседу, и Вашек готов их слушать хоть до зари. Позднее лето таит и другие соблазны… Они движутся по сельской местности, и страсть деревенского мальчишки побеждает гордость наездника: Вашек нет-нет, да и отбежит в поле нарвать гороху или маку. Когда же приближается осень и дни становятся короче, мародерская страстишка пробуждается и в сержанте Восатке: он уводит товарищей подальше от бивака, разводит в поле костер и печет картофель, подобранный на уже убранных участках. Дубы и буки золотятся и рдеют, белоствольные березы сбрасывают со своих крон золотые динары, лица всадников опутывает пряжа бабьего лета, и вскоре на движущуюся медленной рысью кавалькаду низвергаются потоки воды; Ар-Шегир, сидя на голове у Бинго, нараспев бормочет молитвы, останавливающие дождь; закутанный в платки и шали Ахмед Ромео при виде заходящего в тучу солнца бубнит суру Сабу: «Мы обрекли себя на скитания по нашей земле. Езжайте безбоязненно своим путем, днем и ночью».