Цирк зажигает огни
Шрифт:
Помня, что это значит, Тётка вскочила на стул и села. Она поглядела на хозяина. Глаза его, как всегда, глядели серьёзно и ласково, но лицо, в особенности рот и зубы, были изуродованы широкой неподвижной улыбкой. Сам он хохотал, прыгал, подёргивал плечами и делал вид, что ему очень весело в присутствии тысячей лиц. Тётка поверила его весёлости, вдруг почувствовала всем своим телом, что на неё смотрят эти тысячи лиц, подняла вверх свою лисью морду и радостно завыла.
– Вы, Тётушка, посидите, – сказал ей хозяин, – а мы с дядюшкой попляшем камаринского.
Фёдор
– Ну-с, Тётушка, – сказал хозяин, – сначала мы с вами споём, а потом попляшем. Хорошо?
Он вынул из кармана дудочку и заиграл. Тётка, не вынося музыки, беспокойно задвигалась на стуле и завыла. Со всех сторон послышались рёв и аплодисменты. Хозяин поклонился и, когда всё стихло, продолжал играть… Во время исполнения одной очень высокой ноты где-то наверху среди публики кто-то громко ахнул.
– Тятька! – крикнул детский голос. – А ведь это Каштанка!
– Каштанка и есть! – подтвердил пьяненький, дребезжащий тенорок. – Каштанка! Федюшка, это, накажи бог, Каштанка! Фюйть!
Кто-то на галерее свистнул, и два голоса, один – детский, другой – мужской, громко позвали:
– Каштанка! Каштанка!
Тётка вздрогнула и посмотрела туда, где кричали. Два лица: одно волосатое, пьяное и ухмыляющееся, другое – пухлое, краснощёкое и испуганное, ударили по её глазам, как раньше ударил яркий свет… Она вспомнила, упала со стула и забилась на песке, потом вскочила и с радостным визгом бросилась к этим лицам. Раздался оглушительный рёв, пронизанный насквозь свистками и пронзительным детским криком:
– Каштанка! Каштанка!
Тётка прыгнула через барьер, потом через чьё-то плечо, очутилась в ложе; чтобы попасть в следующий ярус, нужно было перескочить высокую стену; Тётка прыгнула, но не допрыгнула и поползла назад по стене. Затем она переходила с рук на руки, лизала чьи-то руки и лица, подвигаясь всё выше и выше, и наконец попала на галерку…
Спустя полчаса Каштанка шла уже по улице за людьми, от которых пахло клеем и лаком. Лука Александрыч покачивался и инстинктивно, наученный опытом, старался держаться подальше от канавы.
– В бездне греховней валяюся во утробе моей… – бормотал он. – А ты, Каштанка, – недоумение. Супротив человека ты всё равно что плотник супротив столяра.
Рядом с ним шагал Федюшка в отцовском картузе. Каштанка глядела им обоим в спину, и ей казалось, что она давно уже идёт за ними и радуется, что жизнь её не обрывалась ни на минуту.
Вспомнила она комнатку с грязными обоями, гуся, Фёдора Тимофеича, вкусные обеды, ученье, цирк, но всё это представлялось ей теперь как длинный, перепутанный, тяжёлый сон…
1887
Максим Горький
Царство
(Фрагмент памфлета об Америке)
… Шипят огни, подобно сотням тысяч раздражённых змей, тёмными роями мух бессильно, уныло жужжат и медленно ворочаются люди в сетях сверкающей, тонкой паутины зданий. Не торопясь, без улыбок на гладко выбритых лицах, они лениво входят во все двери, стоят подолгу перед клетками зверей, жуют табак, плюются.
В огромной клетке какой-то человек гоняет выстрелами из револьвера и беспощадными ударами тонкого бича бенгальских тигров. Красавцы-звери, обезумев от ужаса, ослеплённые огнями, оглушённые музыкой и выстрелами, бешено мечутся среди железных прутьев, рычат, храпят, сверкая зелёными глазами; дрожат их губы, гневно обнажая клыки зубов, и то одна, то другая лапа грозно взмахивает в воздухе. Но человек стреляет им прямо в глаза, и громкий треск холостого патрона, режущая боль ударов бича отталкивают сильное, гибкое тело зверя в угол клетки. Охваченный дрожью возмущения, гневной тоской сильного, задыхаясь в муках унижений, пленный зверь на секунду замирает в углу и безумными глазами смотрит, нервно двигая змеевидным хвостом, смотрит…
Эластичное тело сжимается в твёрдый ком мускулов, дрожит, готовое взлететь на воздух, вонзить свои когти в мясо человека с бичом, разорвать его, уничтожить…
Вздрагивают, как пружины, задние ноги, вытягивается шея, в зелёных зрачках вспыхивают кроваво-красные искры радости.
И в них вонзаются сотнями тупых уколов бесцветные, холодно ожидающие взгляды однообразно жёлтых лиц за решёткою клетки, тускло слитых в медное пятно.
Страшное своей мёртвой неподвижностью лицо толпы ждёт, – она тоже хочет крови и ждёт её, ждёт не из мести, а из любопытства, как давно укрощённый зверь.
Тигр втягивает голову в плечи, тоскливо расширяет глаза и волнисто, мягко подаётся всем телом назад, точно его кожу, воспламенённую жаждой мести, вдруг облили ледяным дождём.
Человек стреляет, щёлкает бичом, орёт, как безумный, – он прячет в криках свой жуткий страх перед зверем и своё рабское опасение не угодить животному, которое спокойно любуется прыжками человека, напряжённо ожидая рокового прыжка зверя. Ожидает – не сознавая, в нём проснулся и дышит древний инстинкт, он требует борьбы, он хочет сладко вздрогнуть, когда два тела обовьются одно с другим, брызнет кровь и на пол клетки полетит, дымясь, разорванное мясо человека, раздастся рёв и крик…
Но мозг животного уже пропитан ядами разных запретов и опасений, желая крови – толпа боится, она и хочет и не хочет, и в этой тёмной борьбе внутри самой себя она испытывает острое наслаждение, она – живёт…
Человек напугал всех зверей, тигры мягко убегают куда-то в глубину клетки, а он, потный и довольный тем, что сегодня остался жить, улыбается побледневшими губами, стараясь скрыть их дрожь, и кланяется медному лицу толпы, кланяется ей, как идолу.
Она мычит, хлопает ладонями и разваливается на тёмные куски, расползается по вязкому болоту скуки вокруг неё…