Цитадель тамплиеров
Шрифт:
— Скорее, Шама, скорее, — подгонял он себя.
Но надсмотрщик уже появился из-за деревьев.
Он не стал спрашивать, кто виноват — разумеется, тот, кто держался за ногу. И наказание было назначено без раздумий.
— Ешь! — сказал бербер, глядя в глаза Анаэля, затянутые дымкой боли.
Тот понял, что спорить не надо. Он протянул руку к рассыпанным ягодам. Шама отполз, схоронился за деревом. Песок заскрипел на зубах, слюна поползла на бороду Анаэля. Вкус оливок был омерзителен. Тошнота подступала к горлу. Надсмотрщик дождался, когда все рассыпанное будет съедено. Бич, как живой, шевелился
— Остальное несите… — сказал бербер.
Шама выполз, сочувственно повздыхал и сообщил, между прочим, что Анаэлю, в общем-то, повезло.
— Повезло?
— Перса, за то же самое били так, что его кожа налипла на бич. И запороли. Назореи не зря тут держат берберов.
Анаэля внезапно вырвало.
Почти всю ночь, несмотря на страшное утомление, он не спал. Будущее пугало. К концу сезона на этой плантации он может превратиться в раба. Ушибленное колено раздула опухоль. Увидевший его ногу, Шама озабоченно зацокал языком, а оглянувшись, шепнул Анаэлю:
— Когда все поднимутся к выходу, задержись.
Подчиняясь командам, сервы, хрипя и кашляя, поодиночке двинулись из сарая. Шама достал из складок своей невообразимо грязной набедренной повязки крохотную серебряную коробочку, открыл ее сломанным ногтем, запахло смолой. Он выгреб пальцем мазок желтоватой мази, нанес Анаэлю на колено и втер.
— Этот бальзам еще моему деду… — сказал он тихо, но не закончил фразу.
Снаружи рявкнул бербер. Закусив губу и опершись на руку Шамы, Анаэль заковылял из сарая.
Бальзам оказал свое действие и, несмотря на боль, Анаэль работал до вечера. Больных, сказал иудей, уволакивали, убивали и отправляли трупы на корм собакам.
Ночью во тьме Шама повторил процедуру и опухоль стала спадать.
За несколько следующих дней Анаэль уяснил себе, что к чему в этой крепости и что, довелись ему выбраться из сарая, он сумеет вести себя правильно, по-назарейски.
На плантации он обратил внимание на непонятного человека, работавшего наравне с другими, но не раба. У него были русые волосы до плеч, кожаные сапоги, а за поясом — невероятно! — богатый кинжал. Он таскал корзины, ел на земле, но не обращал внимания на берберов, будто их не было.
— Кто это?
— Рыцарь, — объяснил Шама. — Он — тамплиер и вроде барон.
— Кто же его заставил…
— Он утратил свой плащ и каждое утро смиренно просит прощение у всей братии. Пока не простят, должен работать с рабами.
И вот в обеденный час на плантации Анаэль незаметно вылил похлебку на землю и поспешил к ручью за старшим надсмотрщиком, якобы чтобы ополоснуть свою чашку. Бербер пил воду. Анаэль зачерпнул из ручья себе и тихо сказал:
— Да продлит твой Бог дни твои, господин.
Звероподобный мусульманин был явно неглуп и, хотя раб с пятнистым лицом нарушил порядок, к нему обратившись, позволил ему сказать.
— Твоя похлебка сытнее моей, — вымолвил Анаэль, и это была чистейшая правда, — но жизнь твоя сходна с нашей, что совершенно несправедливо. — И против этого спорить не стоило. Ведь и берберы здесь были рабами.
— Говори, — нетерпеливо произнес надсмотрщик.
Анаэль оглянулся.
— Что бы ты сказал о серебряной вещице, которая стоит не меньше двух византийских
Теперь оглянулся бербер.
— Что ты хочешь за это?
— У рыцаря, который ест с нами, заболел напарник. Сделай так, чтобы я его заменил.
— Где твое серебро?
— Сейчас не у меня.
— У кого?
— Обещай, господин, что сделаешь то, о чем я прошу.
Бербер посмотрел на урода с молодым голосом.
— Я возьму бич, и ты все расскажешь.
— Ты — великий надсмотрщик, но, если ты станешь меня бить, я стану громко кричать, и все узнают, у кого серебро.
— Хорошо, обещаю.
— Нет, господин, сначала переведи меня, а потом я скажу тебе, у кого серебро. Если будет иначе, те, что в сарае, поймут в чем дело и ночью меня задушат.
Помолчав, бербер встал и, молча, вернулся к работникам, заканчивавшим свою жалкую трапезу. Бич полоснул по воздуху, что означало — пора работать. Все бросились к ручью, спеша напиться.
Глава VII. Слуга
Барон де Кренье не обратил внимания на существо с изувеченной физиономией, обосновавшееся рядом с ним. Предыдущего напарника он изувечил, когда тот заспорил с ним о пустяке. Если что, то и этот схлопочет. Барон де Кренье был весьма родовит. Он любил при случае, да и без оного, упомянуть, что доводится потомком Карлу Мартеллу. При этом был на удивление беден. Прибыл он в Святую землю отчасти по велению христианского сердца, но в основном желая поправить свои материальные обстоятельства. Был, как многие, наслышан о сокровищах тамплиерских замков и не без приключений вступил во влиятельный и загадочный орден. На новом поприще он не отказался от старых своих лангедокских привычек. Пил он по поговорке, «как тамплиер», сочинял неудобоваримые канцоны и сирвенты, подражая английскому королю Ричарду I, и сожалел, что близ Агаддина нет, в отличие от Лангедока, безотказных ласковых поселянок.
Ликом был барон красен, нес на челе отметки нескольких турнирных столкновений, воспоминания о коих не радовали, В левой голени он имел след сарацинской стрелы. Свой белый плащ с красным крестом, символ достоинства тамплиера, барон утратил в сомнительном предприятия. Комтур Агаддина в послании к прецептору Иерусалимской области эту историю трактовал как столкновение с кровожадными мерхасами Саладина. Но можно было ее, при желании, оценить и не так.
После нескольких дней на плантации барон перешел на конюшню. Необходимость этого перехода он объяснил своим пристрастием к лошадям. В общем, не унывал. Братья могли обойтись с ним суровее. Из ордена не изгнали, что было бы худшим. Ухаживать за лошадьми было менее обременительно, чем под палящим солнцем вкалывать на оливковой плантации.
Да и Анаэль изо всех сил старался сделать так, чтобы господин барон не имел нужды ни к чему прикасаться. Де Кренье сие оценил.
На третий или четвертый день барон обратился к напарнику:
— Эй, как тебя?
— Анаэль, господин.
— Бесовское имя. Веруешь ли ты в Господа нашего Иисуса Христа?
— Да, господин, — пробормотал тот, крестясь.
— Ну, тогда — на.
И рыцарь бросил ему кость с остатками мяса. Еда полагалась барону от стола, которым пользовались все прочие братья.