Цитадель
Шрифт:
Именно в напряженные дни эпидемии Найл научился чувствовать город, сливаться с ним сознанием. Он уже предвкушал тот миг, когда гигантский организм вздохнет спокойно, расслабится на берегах реки, словно липа под лучами солнца. Увы… Это мгновение никак не наступало. Вот и сейчас он ощущал напряжение в сложной паутине желаний и судеб, составлявших тонкую ауру города, его энергетическое тело…
Джарита снова тихонько кашлянула и испуганно шарахнулась назад к двери.
Найл вздрогнул. Тончайшая ментальная связь мгновенно прервалась, сознание как бы скомкалось, возвращаясь в черепную коробку, и еще
— Пришел Симеон, мой господин, — почтительно склонилась служанка. — Он просил передать, что дело очень спешное.
— Так я и знал, — ответил Найл, вспоминая ощущение опухоли в ауре города. — Пригласи его сюда.
За время борьбы с эпидемией Симеон почернел, сгорбился и ссохся, лицо его покрылось множеством мелких морщинок, кожа рук стала желтой и точно пергаментной, зато в движениях появилась заметная уверенность и живость, порою переходящая в торопливость.
— Привет, Найл, — поздоровался он с порога и тут же развернулся, нервно дергая полы выцветшей туники. — Поехали со мной, ты должен это видеть.
— Что?
— Поехали. Пока не увидишь, не поймешь серьезности проблемы.
Найл смахнул с подоконника нанесенную ветром пыль и закрыл окно.
— Куда мы хоть едем?
— Позволь взять твою коляску, — словно не услышал вопроса Симеон, — мои гужевые валятся с ног.
В принципе главный и единственный медик города предпочитал, как и Найл, ходить пешком. Ездить на людях он считал неприличным. Однако несколько недель эпидемии, во время которой он спал лишь то время, пока его перевозили с места на место, коренным образом изменили мировоззрение Симеона. Теперь он без колебаний накладывал свою трясущуюся руку на все, что только могло помочь ему в защите города от болезней или сберечь силы в достижении этой цели. Он обзавелся новым домом рядом с больницей (выгнав оттуда прежних жильцов), поставил в спальню огромную мягкую кровать (ранее принадлежавшую Каззаку), обзавелся бассейном с подогревом и даже читал только при трех светильниках. А на первый же вопрос вездесущего советника Бродуса категорически отрезал: «Я не собираюсь портить глаза, экономя жалкие капли горючего масла. В один прекрасный день мое зрение может спасти чью-то жизнь».
— Коляска правителя во дворе, — сообщила вынырнувшая из темного коридора Нефтис. — Вы надолго?
Найл пожал плечами, а Симеон просто пробежал мимо. Начальница охраны бросила на повелителя вопросительный взгляд.
— Не волнуйся, — утешил ее Найл, — сражений не предвидится.
— К обеду вернетесь?
— Насколько я знаю Симеона — вряд ли.
Улица дохнула на него жаром. Он в очередной раз поразился терпению пауков. Два стражника-смертоносца высились у крыльца на самом солнцепеке — недвижимы, невозмутимы, непобедимы. Найл осторожно коснулся их мыслей: удивительная смесь смертельной угрозы и абсолютного покоя, — Ну давай же, давай, — поторопил из коляски Симеон, экономя секунды.
К удивлению Нейла, гужевые побежали не в сторону больницы, а к реке.
— Мне нужны рабы, переболевшие чумой, — без всякого вступления заговорил Симеон. — У нас нет холодильников, чтобы хранить вакцину. Поэтому выздоровевшие
— Нет, не забыли, — ответил Найл.
Вот так всегда — «неголосующие граждане» имеют право на свободу, как и все прочие. Но их нельзя отпускать, они — ходячее лекарство. Как совместить и то и другое?
— А ты уговори их остаться добровольно. Корми повкуснее.
— Уже. А Бродус лезет к ним в комнаты и предлагает пойти погулять! Что он сует свой нос во все щели?! Ему делать больше нечего? Зашли ты его куда подальше, хелицеры ему в бок. Отправь к чертовой матери с почетным поручением, надоел ведь хуже горькой редьки.
— Не могу. Он советник, а не посыльный.
— Отправь, Найл, а то ведь я не выдержу, использую для опытов, будет он мне вакцину производить, если жив останется. «Кормлю я их часто», «кормлю я их часто»… Вот сам пусть покушает.
От эмоциональной речи медика Найла отвлекло странное зрелище: множество женщин шло по направлению к реке, и каждая держала в руках по младенцу.
— Что это, Симеон? — положил он руку медику на плечо.
— Свобода это, Найл, собственной персоной.
— Ты меня не понял…
— Это ты меня не понял. Это все — плоды свободы. Девять месяцев назад ты заключил новый Договор и разрешил мужчинам и женщинам жить вместе.
— Так вот оно что… — начал понимать Найл. — А куда они несут детей?
— В детскую.
— Но ведь по Договору они имеют полное право оставить детей дома!
— И что они будут с ними делать? Ты родился и вырос в пустыне, Найл. В семье. А они воспитаны пауками. Им всю жизнь твердили, что дети должны расти отдельно, на этом отрезанном от города речном острове. За нарушение — смерть.
— Но Договор…
— Да не наказания они боятся! — горячась, перебил Симеон. — Просто другого положения дел не представляют. Вот и несут детей к острову, на воспитание. Может, кто дома и оставил, не знаю, но большинство — здесь.
Дорога пошла под уклон, и Найл увидел остров, изгиб реки перед ним и берег, усыпанный, уложенный, устланный младенцами. Между берегом и островом сновали лодки.
— О, Богиня Дельты… — охнул Найл.
— Подожди охать, главное еще впереди.
Мышцы гужевых мужиков вздулись, спины выпрямились — теперь им приходилось не тянуть коляску, а тормозить ее.
— Надо объяснить, что теперь детей можно растить дома, самим, что отказываться от них необязательно, — продолжал волноваться Найл.
— Да, объяснить, — хмыкнул Симеон. — Ты знаешь, как кланяться женщине, если она разговаривает с пауком, а тебе нужно пройти мимо?
— При чем тут поклоны? — удивился Найл.
— А при том, что ты вырос в пустыне, в семье, с отцом и матерью, с братьями и сестрами. А все они, — Симеон обвел рукой вокруг, — на детском острове, и имеют такое же понятие о воспитании детей, какое ты — о правилах поклонов. Да и не это самое главное. — Тут медик поднялся на ноги и заорал на гужевых: — Да стойте вы, наконец! Половину подкидышей перетопчете.