Цивилизация. Новая история Западного мира

Осборн Роджер

В XIX веке природа иммиграции в Северную Америку изменилась. Люди, стекавшиеся в ныне независимое государство из Шотландии, Ирландии, Германии, Скандинавии, Южной и Восточной Европы, не были поселенцами, стремившимися сколотить состояние на выращивании доходных культур или даже на скотоводстве. Это, как правило, были жертвы того или иного сорта неблагоприятных обстоятельств: сгона с земель в горной Шотландии, голода в Ирландии, религиозных преследований в Венгрии и России, бедности в Италии и Греции. За ними последовали мелкие фермеры, соблазненные посулами огромных наделов от железнодорожных компаний. Совершенствование системы сообщения — использование пароходов, строительство каналов, открытие навигации по рекам — открыли Глубокий Юг для нового хозяйственного использования, а канал, связавший Гудзон с озером Эри, сделал северную часть Среднего Запада — Огайо, Мичиган, Индиану и Иллинойс —

естественным пунктом назначения для всех, прибывавших в Нью-Йорк. Через короткое время эти две культуры — южане, заселившие Кентукки, Теннесси и Миссури, и северяне, направляющиеся в Огайо, Индиану и Иллинойс, — начали вступать в контакт. На тех же пароходах, что доставляли их в вольные края, северяне-иммигранты, часто бывшие жертвами преследований у себя на родине, могли видеть транспортируемых в цепях и кандалах партии черных рабов. Конфронтации между этими двумя культурами — южной традицией, для которой рабовладение было неотъемлемой частью, и северной идеологией, представляющей Америку страной свободы, — было суждено сыграть центральную роль в развитии американского общества. Гражданская война 1861–1865 годов привела к полной отмене рабства, но, как мы увидим в следующих главах, не отменила это противостояние.

История аннексии обеих Америк европейцами, обращение с коренными народами и насильственное перемещение и закабаление миллионов африканцев ставят перед нами неимоверно сложные вопросы о природе западного общества и людей, его составляющих. Среди аспектов нашей оценки завоевания великих цивилизаций Мезоамерики наибольшее беспокойство, может быть, внушает та мысль, что современное (т. е. послесредневековое) западное общество оказалось неспособным — и остается таковым — жить по соседству с любой другой культурой. Так и подмывает спросить себя, не лишает ли нас западный образ мысли и обустройства человеческих дел элементарной возможности вглядываться в чужую культуру и, кто знает, даже чему-нибудь от нее научиться — без необходимости подчинять ее. разрушать и делать частью западной системы. Наша последующая история показывает, что единственными незападными обществами, которые умудрились сохраниться, стали те, что были либо слишком удалены, чтобы затронуть наши интересы (инуиты северной Канады, аборигены бассейна Амазонки и гор Папуа-Новой Пзинеи), либо слишком сильны в военном отношении, чтобы мы смогли их завоевать (Китай).

Тем не менее Мезоамерика не вполне подтверждает нашу догадку. Когда испанское правительство, одержимое превосходством чистокровных испанцев, в какой-то момент пошло на то, чтобы ввести в Мексике и на других подвластных территориях расовые категории, новые социальные типы стали множиться почти немедленно. Criollos, mestizos, castas — все они либо несли в себе смешанную кровь, либо были мексиканцами по рождению, и в конечном счете их совокупность сформировала базис новой национальной культуры. Ни испанская, ни коренная, ни африканская, составленная из множества расовых смешений во множестве сочетаний, мексиканская культура (и точно так же бразильская) выросла в нечто уникальное, хранящее память обо всех истоках и одновременно соразмерное среде обитания. Складывается впечатление, что в Мексике западная цивилизация влилась в состав большего, чем она сама, великого целого.

Северной Америке выпала иная судьба. Не столь плотно населенная (в доколумбовой Северной Америке проживали от 6 до 12 миллионов человек, тогда как в одной Мексике — 20 миллионов), она вбирала в себя самые разнообразные способы человеческого существования — от охотников-кочевников до оседлых рыболовов и земледельцев, которые, как правило, жили деревенскими обществами, объединенными сложными системами родства. Все это разнообразие было сметено европейскими пришельцами. Аборигены представлялись европейцам либо неисправимо примитивными дикарями, либо «гордыми дикарями». Так или иначе, помимо краткого увлечения фантазией о «первобытной невинности» в эпоху Просвещения, за полтысячелетия, проведенных в Северной Америке, европейцы не смогли научиться у ее коренных обитателей ничему (или почти ничему).

Характеристика «отсталости» или «неразвитости», предназначенная для других цивилизаций, вошла в привычку европейцев еще в XVI веке. Как только представление о линейном прогрессе в истории сумело закрепиться, освободиться от его чар было уже не под силу: общества могли располагаться только на линии, ведущей от каменного века прямиком к горизонту будущего, воплощенному в Кремниевой долине, небоскребах Осаки или Шанхая. За отсутствием понятийного аппарата, позволяющего иметь дело с обществами, чье развитие не вмещается в эту модель, мы их загоняем в нее силой.

Обеспечив возможность

колонизации Америки, рабовладение наградило ее самую успешную страну. Соединенные Штаты, своим неумирающим наследством. Мы знаем Америку как страну иммигрантов: люди стекались сюда со всех континентов. спасаясь от гонений, в поисках шанса на лучшую жизнь, свободу и процветание. Но африканцы прибывали в Америку при совершенно иных обстоятельствах — против воли, осужденные на рабский труд, несправедливость и постоянное унижение достоинства. Для большинства американцев свобода и возможность лучшей жизни для каждого, с которыми ассоциируется их страна, являются частью истории семьи и народа; для американцев с африканскими корнями все обстоит точно наоборот. Мы также знаем Америку как страну непрерывного обновления: волны иммиграции, технологический прогресс и социальные новации создают впечатление вечной молодости. Однако африканское — и коренное — население продолжает служить неприятным напоминанием о том, что у Соединенных Штатов, как у любой другой культуры, есть прошлое.

Поскольку начало массового рабства быстро приучило белых европейцев к тому, что все рабы — африканцы, не потребовалось много времени, чтобы сложилось представление о том, что все африканцы — рабы. Они никогда не видели чернокожих в иной обстановке — не сталкивались с вождями племен или грозными военачальниками, или талантливыми художниками, или искусными умельцами — только как с неприкаянным человечьим стадом, зависимым от белых и не имеющим без них ни работы, ни крова, ни пропитания. Ужасным было не только само владение людьми (практиковавшееся во многих обществах) — ужасной была вера в то, что из-за своего цвета кожи эти люди не заслуживают ничего другого, кроме положения домашней скотины и соответствующего обращения, редкого по жестокости. Атлантическая работорговля стала почвой для беспримерной по масштабу дегуманизации, и ее жертвы никогда не будут забыты — они продолжали нести наказание, ибо служили живым укором обществу. присвоившему себе их жизни.

История повествует о том. что было, но не дает наставлений о том, как поступать впредь, — по крайней мере, таких, которые мы готовы принять. Рассказ о европейском завоевании обеих Америк сам по себе не убережет от повторения чего-то подобного. Наверное, единственный урок, который мы можем извлечь, заключается в том, что одна человеческая цивилизация, очутившись в положении военного превосходства над другой, вполне способна — даже когда ее члены полагают себя цивилизованными сверх всякой меры — повести себя с чудовищной жестокостью, имеющей целью уничтожить другую цивилизацию. И мы знаем, что это так и есть, потому что так уже было.

Глава 12

Рациональный индивидуум

Теория и практика общественного устройства

Мы уже давно осознали, сколь важную роль сыграла наборная печать в развитии западной цивилизации. Широкое распространение Библии на национальных языках, вместе с сочинениями классиков и таких современных писателей, как Эразм. Лютер, Рабле и Кальвин, способствовало разрушению средневекового мировоззрения и стало одной из вех формирования нового типа европейского общества. С тех пор возможность быстрого воспроизведения и тиражирования письменных документов навсегда сделалась центральной чертой западной культуры. В последнее время, однако, становится все яснее, что алфавитное письмо и машинная печать не только решающим образом повлияли на характер циркуляции идей и мнений, но во многом определили само наше мировосприятие. Сегодня рождение абстрактного мышления в античных Афинах уже осознается нами в контексте употребления греками алфавитного письма (см. главу 3), и некоторые историки доказывают, что невозможно отделить идеи от способа, которым они выражаются, ибо сами идеи формируются, сообразуясь с представлением о способе их донесения до окружающих.

В художественном мире эта зависимость самоочевидна: Шекспир писал для театральных подмостков. Бах — для церковного органа и придворного оркестра, их произведения несут отпечаток опосредующего инструмента, призванного донести слово и звук до сознания аудитории. То же самое относится и к другим культурным, философским и идеологическим творениям. Библия сочинялась с мыслью о записи, ибо в начале I тысячелетия до н. э. Иудея уже познакомилась с технологией письма. Ее содержание, составленное на основе ряда устных народных преданий в достаточно последовательную историю с добавленным началом и концом, диктовалось требованиями, предъявляемыми к письменному документу, а появление во II веке н. э. такой вещи, как кодекс, с его скрепленными листами вместо неудобного собрания свитков, подтолкнуло к тому, чтобы собрать из разрозненных писаний единый сакральный том.