ЦРУ против СССР
Шрифт:
Зададимся одним вопросом: если уже в 1968 году было изготовлено это «оружие», по мнению Солженицына, да и наверняка ЦРУ, страшной, пробивной силы, то почему публикация на Западе состоялась более чем через пять лет? 2 июня 1968 года, пишет Солженицын, «Архипелаг» закончен, отснята пленка, свернута в капсулу… Отправление будет авантюрное, с большим риском… Неудачные случайности, затрудняющие отправку… узналось об удаче. Свобода! Легкость! – почти как юмор, летним пухлым, но не грозным облаком прошла большая против меня статья «Литературки» (26.6.68). Я быстро проглядываю ее, ища чувствительных ударов –
Напрасно Солженицын кривляется и поносит всех. Тогда к нему относились как к начинающему, спотыкающемуся, но все же литератору. Кто мог быть посвящен в его тайные дела! С ним спорили, не соглашались, но делали это в рамках нормальных взаимоотношений порядочных людей. Да, мудрено было рассмотреть под маской «страдальца» человека с уголовной психологией. Солженицын прекрасно понимал это и всеми силами старался подольше носить эту маску. «Значение подполья, – поучает НТС, – не в его количественном размере, а в его политическом качестве». Отсюда вытекает «признание допустимости, а зачастую необходимости маскировки». Выход «Архипелага» тогда означал бы, что маска сорвана, а у Солженицына были новые обширные планы.
Иные склонны были считать, что Солженицыну покоя не дает лагерная тема, а он думал совершенно о другом. 1968 год для него был определенным рубежом: «Я как раз перешел тогда через пятьдесят лет, и это совпало с чертой в моей работе: я уже не писал о лагерях, окончил и все остальное, мне предстояла совсем новая огромная работа – роман о 17-м годе (как я думал сперва, лет на десять)». Это «главная» работа, по сравнению с ней все написанное – так, мелочь, для получения известности, пусть скандальной.
Нехватку литературных произведений, какие бы они ни были, ЦРУ и Солженицын решают компенсировать получением Нобелевской премии. На страницах книги он повторяет то, что твердил тогда ежедневно в своем кругу и что немедленно доходило до ЦРУ: «Мне эту премию надо! Как ступень в позиции, в битве! И чем раньше получу, тем тверже стану, тем крепче ударю!… Дотянуть до нобелевской трибуны и грянуть!» Причем в бесконечных беседах с радетелями с Запада он устанавливает и срок искомой премии: «Для меня 70-й год был последний год, когда Нобелевская премия еще нужна была мне, еще могла мне помочь. Дальше уже – я начал бы битву без нее». Почему именно год 1970-й? А потому, что на 1971 год падает выход «Августа четырнадцатого» – первого тома задуманного им романа. Следовательно, опубликоваться надо было уже в ореоле нобелевского лауреата.
И кто бы мог подумать? В 1970 году Солженицын поучил Нобелевскую премию по совокупности опубликованных к тому времени произведений. Поразительно! Чудо из чудес, недоступное человеческому разумению. Да, цело обстоит только так и не иначе, объясняет Солженицын, «только теперь, нет, только сегодня я понимаю, как удивительно вел бог эту задачу к выполнению». Если так, тогда какие могут быть вопросы – претензии только к исключительно высшим силам, сделавшим шведских господ своим орудием. Припомним еще и ЦРУ…
Итак, по горячим
Они, сочинитель и покровители, перепугались, что это повлечет последствия для распоясавшегося антисоветчика, посему аккредитованные в Москве корреспонденты «Нью-Йорк Таймс» Г. Смит и «Вашингтон пост» Р. Кайзер встретились с Солженицыным, дабы взять у него интервью. Встречу обставили в ужасающе конспиративном духе – надо было показать не меньше как всему миру, что увидеть сочинителя иностранцам – «подвиг». Идиотизм всего последовавшего можно передать разве словами одного из «героев» тайной беседы – Р. Кайзера. В своей книге, впервые вышедшей в США в 1976 году, Кайзер с убийственной серьезностью открылся:
«В то время дело представлялось опасным и вызывало немало опасений. Мы не знали, что нас ожидает высылка казалась вполне возможной и что ожидает Солженицына. Вот как я записал все это три года назад, слегка отредактировав спустя три года.
Нам сказали взять с собой магнитофоны и фотоаппараты, чтобы запечатлеть интервью и Солженицына с семьей для потомства. Нас предупредили: идти, не привлекая внимания. Я завернул магнитофон и фотоаппарат в старые номера «Правды» и сунул в авоську, какие русские обычно носят в кармане. Я надел джинсы и потертую рыжую куртку, которые обычны среди московских студентов, и вышел из квартиры в десять утра.
Сначала я отправился в американское посольство сообщить о своих намерениях консулу. Об этих мерах предосторожности мы договорились заранее. Если мы не дадим знать о себе к семи вечера (сообщил я консулу в записке, которую передал ему через стол), он должен обратиться с официальным запросом. Мы оба находились в Москве только семь месяцев и все еще не были уверены в нашем статусе. Мы принимали эти меры предосторожности, зная, что никогда не простим себе, если что-нибудь произойдет. Нужны или полезны они были – открытый вопрос. Из посольства я направился в магазин, где запасся двумя булками. Затем, как было договорено, я поехал, меняя автобусы, чтобы выяснить, нет ли за мной слежки. Ничего подозрительного.
Я встретился с Риком (Смитом) на углу у дома Солженицына на улице Горького, и мы подошли в подъезду. Тут мы увидели милиционера, стоявшего у входа… Мы выскочили из двора, обошли квартал и через пять минут подошли к подъезду с другой стороны… Милиционер ушел. Вошли в подъезд, перед нами дверь квартиры Солженицына. Но тут у лифта стояла женщина. Мы немного подождали, пока она вошла в лифт. Тогда мы позвонили. Загремел засов, и слегка открылась дверь на цепочке. За ней растрепанная борода. Он внимательно осмотрел нас и впустил. Он волновался не меньше нас, и потому нам пришлось представляться дважды…