Цунами

Курчаткин Анатолий Николаевич

* * *

Несколько часов спустя Рад сидел на высоком крутящемся стуле перед барной стойкой дачной гостиной с бокалом мартини в руках и разговаривал с сидевшей на соседнем стуле черноволосой сероглазой прелестницей в туго обтягивающих ее небольшой круглый зад синих джинсах. Кроме того, что черноволоса, сероглаза и в синих джинсах, прелестница была еще в легкой шерстяной бордовой кофточке на голое тело — с таким глубоким вырезом, что соблазнительные округлости ее поднятых невидимым лифчиком грудей выглядывали на белый свет едва не до сосков. Впрочем, во взгляде,

каким она смотрела на Рада, была и та природная серьезность, что свидетельствовала о несомненном уме. Она весь вечер откровенно выказывала ему свое благорасположение, это настораживало Рада и одновременно было приятно. Она принадлежала к тому типу, который всегда нравился ему — с лету. Что ж, возможно, и он принадлежал к ее типу. Было бы невероятно, чтобы она оказалась от тех, от кого он прятался. А вот ее тип был еще тем типом. Если бы ей достало зоркости, она бы увидела, что, несмотря на вполне целые штаны, он сидит тут перед ней с голой задницей. Так и сверкает ею.

У нее самой, судя по тому, что она тусовалась с Полиной, это место было прикрыто вполне надежно. С Полиной тусовались только такие, других около нее быть не могло. Уж кто-кто, а Полина голодранцев чуяла за версту. У нее был нюх на неблагополучие, и запаха его она не переносила. Как запаха случайно оказавшегося рядом бомжа. Рада можно было считать исключением. Вроде какого-то чистого бомжа. Хотя, возможно, и нет. Возможно, он пока шел по разряду людей, на которых крест еще не поставлен. Хотя бы потому, что ее муж все же водился с ним. Пусть и в качестве сторожа их загородного дома. Но все же и не простого сторожа.

Черноволосая прелестница была галеристкой. Не устроительницей выставок, а именно галеристкой — хозяйкой, собственницей, держателем помещения, бизнесменшей. Во всяком случае, так она себя представила.

— Художники, знаете, совершенно не в состоянии объективно оценивать свое творчество, — говорила она Раду. — Им кажется, вот они напишут пейзаж, или там натюрморт, или абстрактную композицию — и тут же у них оторвут это с руками, осыпят их долларами. А на самом деле никому этот их пейзаж-натюрморт сто лет не нужен, за пять копеек они его никому втюхать не могут. Художников приходится пасти как овец. Сами они тучного пастбища ни в жизнь не найдут. Смотрят, казалось бы — вот оно, а они не видят.

— Вы их пасете, а потом стрижете, — сказал Рад.

— О, это еще как сказать, кто кого стрижет. Творческие люди так корыстны… Сделают на рубль, а получить хотят на десять тысяч, не меньше. А уж как любят в гениев играть! Это неописуемо.

— Приходится применять хлыст, — вставил Рад.

— Ну-у что вы, — протянула галеристка, — какой кнут. Кнут — это для коров. А они же гении, значит — дети. Пасти как овец, я сказала. Я не сказала: коров. Ногой топнешь, палкой погрозишь — бегут куда надо.

— На тучное пастбище, — снова вставил Рад.

— О, это не всегда получается. Найти по-настоящему тучное пастбище, я имею в виду. Чаще приходится довольствоваться… такими… — она поискала слово, — я бы сказала, плодоносными.

У нее была манера, произнося монолог, трогать себя за крыло носа, и это единственное, что было Раду в ней неприятно. Во всем остальном она ему очень нравилась.

И так мило звучали в ее речи все эти «сто лет», «втюхать». У нее это получалось ничуть не вульгарно. Она произносила эти слова — будто доставала изо рта самоцветы.

— Интересно, — делая очередной глоток мартини, спросил Рад, — что нужно для того, чтобы стать галеристом? Закончить искусствоведческое?

— Прежде всего любить искусство. — Прелестница снова погладила себя по крылу носа. — Ну и, конечно, разбираться в нем. Понимать толк. Получить искусствоведческое образование желательно. Я его получила.

— МГУ?

— МГУ.

— А, значит, с той же грядки, — сказал Рад.

— А вы тоже закончили искусствоведческий?! — вопросила прелестница с радостью соучастницы в некоем тайном и выгодном деле.

— Я дал повод так считать? — Рад извинился голосом. — Нет, под грядкой я имею в виду сам университет. А учился я на мехмате. Я математик.

— Как Серж?! — с той же радостью соучастницы в тайном и выгодном деле вопросила прелестница.

— Как Серж, — подтвердил Рад.

Серж — это был хозяин дома. Удачная партия Полины, похитившей его четыре года назад из прежней семьи и теперь вкушающей всю сладость денежной жизни. Финансовый директор крупной компании, которую даже дефолт 98-го только слегка качнул: торговля сталепрокатом, торговля какими-то полезными ископаемыми, ниша на рынке продуктов…

И еще это был не кто другой, как тот сокурсник Рада, что привел его на ночную тусовку, где обсуждался вопрос об учреждении партии, оппозиционной коммунистической. Где он был со всеми знаком, со всеми в дружеских отношениях. Потом Раду приходилось видеть кое-какие лица с тех посиделок то в официальной хронике по телевизору, то в какой-нибудь передаче — высокие посты занимали люди. Наверняка он мог пошуровать некими тайными рычагами, нажать на скрытые от стороннего взгляда педали, чтобы освободить Рада от сдавливающей шею удавки — о чем его Рад и просил, — а уж что без сомнения мог — дать в долг, но все, что он сделал — это спрятал Рада у себя на даче. От чего ему была одна выгода.

— Вы тоже где-то финансовым директором? — спросила прелестница, когда Рад подтвердил ей, что он как Серж.

Рад, глядя на нее, усмешливо прищурился. Девушка, видимо, полагала, что знание высшей математики гарантированно открывает путь в топ-менеджмент.

— Нет, — сказал он, — я не финансовый директор. Я… — он замялся и неожиданно сам для себя проговорил: — Я человек-невидимка.

Прелестница сочла его откровение за намек довольно тривиального содержания.

— В смысле, вы… разведчик? Шпион?! — вопросила она с чувством прикосновения уже к настоящей тайне.

Рад между тем справился с нахлынувшей было на него откровенностью. Причиной которой было, конечно, действие мартини, выпитого им в изрядном количестве, — утреннее перевозбуждение из-за этого происшествия с баскеривильей все дребезжало где-то в глубине провисшей струной и требовало сброса. Да плюс ко всему эта черноволосая галеристка так ему нравилась.

— Да, я японский шпион штабс-капитан Рыбников, — сказал он.

Прелестница, однако, если и читала Куприна, рассказа с таким героем не помнила.