Цусима. Книга 1. Поход
Шрифт:
— Это наша кают-компания, — объявили мне. — Садись. Гостем будешь.
Через несколько минут принесли большой самодельный противень с жареной свининой, порезанной на мелкие куски. Растопленное сало, потрескивая, шипело. Кочегар Бакланов промолвил:
— Как женское сердце, — без огня кипит.
— Откуда это у вас? — с удивлением спросил я, втягивая носом приятный запах жареного мяса.
На лицах людей появились загадочные улыбки.
— На берегу сколько угодно можно купить.
— А где
— В кочегарке слона можно зажарить. Сейчас работают там духи лучше, чем коки в камбузе. И блины пекут, и варят, и жарят. Красота!
— А начальство не захватит?
— У нас везде караульные расставлены, как на войне. Мало того, можем в случае надобности выключить электрическое освещение. Тут, брат, все сделано на три господа бога.
Я еще больше был удивлен, когда из чайника начали разливать по кружкам ром. Я попробовал его — в восемьдесят градусов. Между тем казенный ром, которым ведал я, разводился пополам с водой и соответствовал своей крепостью русской водке.
— Наш напиток лучше твоего.
Трюмный старшина Федоров, обращаясь к молодому парню, спросил:
— Младшим боцманам порцию отослали?
— Все сделано. И бутылку рому им отнес. Очень благодарны они.
Когда кружки были разобраны по рукам, кочегар Бакланов, широко улыбаясь, поздравил всех с масленицей и скомандовал:
— Весла — на воду!
Выпивали и закусывали, друг от друга заражаясь аппетитом. Ели до тех пор, пока противень не опустел. В чайнике тоже ничего не осталось. Потом принялись за фрукты. Было жарко, словно мы находились в паровом котле.
Публика, опьянев, становилась все шумливее. Гальванер Голубев поднялся и, приняв позу обличителя, заговорил:
— Ведь там, в России, люди орудуют. Рабочие в Петербурге на баррикадах сражались. А в Москве от его императорского высочества, от царева дядюшки Сергея Александровича, остались рожки да ножки. Бомбой его трахнули. Как видно по всему, закачалось самодержавие…
На это ему ответили:
— Пусть качается. Не плакать же нам? Мы поплачем, когда не у дядюшки, а у самого племянника слетит корона вместе с его башкой.
— Но должны же мы что-нибудь делать? — не унимался Голубев.
— Придет и наше время.
Осип Федоров вскинул усатое и остроглазое лицо и на правах трюмного хозяина заявил:
— Об этом, товарищи, мы поговорим в другой раз. А теперь ни слова о таких делах. Иначе всех выкину из своих владений. Мы собрались сюда, чтобы не сдохнуть с тоски проклятой.
Кочегар Бакланов, у которого крупный, как колено, подбородок лоснился от сала, одобрил его:
— Хоть и не адмирал, а сказал разумно, — и тут же обратился к своему другу с вопросом:
— Скажи, Дрозд, что ты будешь делать, если во время сражения очутишься за бортом?
— Тебя об этом не буду спрашивать, —
— А все-таки прими от меня дружеский совет: коли в море попадешь, то скорее хватайся за воду — не утонешь.
Я вышел на верхнюю палубу. Небо очистилось от облаков и расцвело яркими звездами южного полушария. После стихийной встряски, казалось, вся природа замерла в сонной тишине.
По палубе, вихляясь, бродили пьяные матросы. Откуда в машинной команде появился ром? Об этом я узнал недели через две от Осипа Федоровича.
Оказалось все очень просто. Накануне я принял с парохода вместе с другими припасами и несколько сорокаведерных бочек рома. Его обыкновенно сливают с верхней палубы, вернее — юта, в железную трубку, приспособив для этого воронку. Такая трубка спускается вниз, проходит через несколько этажей до провизионного помещения, так называемого ахтерлюка, и попадает в специальные для водки цистерны. Так и я поступил. При этом, помимо часовых, внизу стоял старший баталер Пятовский, а наверху — я. Но мы упустили из виду одно обстоятельство, что трюмные машинисты, или, как их иначе называют, трюмные крысы, знают все закоулки на корабле, знают и то, где проходит такая трубка.
Им ничего не стоило просверлить в ней на изгибе дырочку и воткнуть в нее тонкий резиновый шланг. Таким образом они нацедили рому два анкера, приблизительно десять ведер неразведенного напитка, крепостью в восемьдесят градусов.
— Вы могли бы меня подвести, — упрекнул я Федорова.
— Это как же так подвести? Не ты старший баталер. А затем — на войну ведь идем. Все равно добру пропадать. В кают-компании больше гуляют, а мы будем только смотреть на них? А жизнь наша какая? Взбеситься можно от нее.
Я махнул на все рукой.
В ту памятную ночь некоторые пьяные, очутившись на верхней палубе, вели себя тихо, другие бормотали несуразности. Один из трюмных машинистов, призванный на службу из запаса пожилой сутулый человек, столкнулся с вахтенным офицером. Мичман Воробейчик спросил:
— Набодался?
— Никак нет, ваше благородие. Был я на берегу и, окромя молока, ничего не пил. А молоко-то оказалось от бешеной коровы. Вот теперь меня и мутит донельзя. Качает в стороны и шабаш.
— Хотел я тебя арестовать на одни сутки, но за то, что ты врешь, наказание тебе удвою.
— Трюмный машинист притворно взмолился:
— Помилосердствуйте, ваше благородие! Я даже во сне видел: сам Саваоф взял вас в свои руки божий, посадил к себе на колени, прикрыл серебряной бородой и ласкает, как малютку. «До чего же, говорит, ты милостивый начальник! Ни одного матроса не обидел. И за это ты будешь у меня в раю до тех пор…» Мичман вскипел:
— Молчать!
Машинист тоже повысил голос: