Цусима. Книга 2. Бой
Шрифт:
Как мог дойти до этого сам начальник эскадры, генерал-адъютант, вице-адмирал Рожественский? Он был тщеславен, и это тщеславие; как микроб, подточило его подготовило ему гибель, заставив его броситься в дальневосточную авантюру. Принадлежа уже к свите его величества, он хотел подняться еще выше, мечтал, уже о лаврах победителя, а действительность свалила его как ничтожество, и заклеймила позором, Что скажет теперь о нем царь, которого он так обесславил? Как начнут трепать его имя все газеты, которые заранее возносили его как национального героя? Какой ненавистью ответит ему вся страна и за бессмысленную
Да, тут было о чем задуматься. Казалось бы, такому заносчивому и с таким болезненным самолюбием адмиралу ничего не оставалось другого, как разбить голову о железную переборку. Но этого он не сделал… Гордость и унижение уживались в нем вместе. И это обнаружилось только перед лицом врага, как обнажается во время отлива дно морской отмели. Он вылился на койку и, вздыхая, лежал на ней, мутный и притихший[Разгром 2-й эскадры в корне поколебал доверие русского народа к царю, но сам царь, однако, и после этого не изменил своего отношения к адмиралу-неудачнику, не лишил Рожественского своего прежнего расположения.
О6 этом говорит следующая телеграмма, посланная царем через четыре дня после боя: «Токио. Генерал-адъютанту Рожественскому. От души благодарю вас и всех чинов эскадры, которые честно исполнили свой долг в бою, за самоотверженную их службу России я мне. Волею всевышнего не суждено было увенчать ваш подвиг успехом, но беззаветным мужеством вашим отечество всегда будет гордиться. Желаю вам скорого выздоровления, и да утешит вас всех господь. Николай. 28 мая 1905 г.». Так за Цусиму Рожественского благодарил монарх, а вся Страна проклинала. Но впоследствии, когда в 1906 году адмирал вернулся из плена в Россию, под давлением общественного мнения он был отдан под суд. На суде он держал себя рыцарем, страстно защищал своих помощников всю вину брал на себя и признавался:
«Прежде чем переименовать здесь все собранные против меня улики, я считаю долгом установить, что, очнувшись от обморока, в котором я был перегружен на „Буйный“, я уже не впадал в беспамятство до сегодня. Свидетели. показывавшие, что я бредил, ошибались…» И еще он сказал в Заключительном слове:
«Целым рядом свидетельских показаний неоспоримо установлено, что „Бедовый“ сдан потому, что так приказал адмирал, который в ту пору несомненно был в полном сознании…» Он был оправдан. Его не могли осудить: он слишком много знал о закулисной стороне нашего флота, знал, будучи начальником Главного морского штаба, о разных темных делах судостроения, в которых были замешаны и высочайшие особы. А ведь революция тогда не была еще подавлена окончательно. Кроме того, существовала Дума. Вот почему обвинительная речь прокурора, генерала Вогака, в отношении Рожественского превратилась в защитительную.
Клапье-де-Колонга, Филипповского, Леонтьева и Баранова приговорили к увольнению со службы. Остальные офицеры были Оправданы.
Кстати нужно еще упомянуть об исторической ошибке. Капитан 2-го ранга Семенов, вернувшись из плена, опубликовал в прогрессивной газете «Русь» свои записки «Расплата». Вскоре они вышли под тем же заглавием отдельной книгой.
В этих записках он сетует на штабных чинов, говоря, что они все скрывали от него, и что он находился на корабле, почти как пассажир.
Но тут Семенов, как обычно,
А на самом деле это был на редкость реакционный адмирал. Когда эскадра стояла у Мадагаскара, вот что он писал своей жене в письме от 20 февраля 1905 года, опубликованном впоследствии в журнале «Море», (1911 г., № 6, стр. 52):
«…а что за безобразия творятся у вас в Петербурге и в весях Европейской России. Миндальничанье во время войны до добра не доведет. Это именно пора, в которую следует держать все в кулаках и кулаки самые — в полной готовности к действию, а у вас все головы потеряли и бобы разводят. Теперь именно надо войском все задушить и всем вольностям конец положить: запретить стачки самые благонамеренные и душить без милосердия главарей».
В отставке Рожественский безвыездно вел замкнутую жизнь в Петербурге и был привязан к своей квартире, как пугающийся ясного света филин к своему дуплу. «Я — черный ворон», — мрачно повторял адмирал слова сумасшедшего мельника из оперы «Русалка». Мания величия не покидала Рожественского, продолжавшего презирать людей, пока жизнь его внезапно не оборвалась. В ночь под 1 января 1910 года у него на квартире в тесном кругу готовилась традиционная пирушка.
По-праздничному был сервирован стол, но бокал хозяина так и не поднялся навстречу новому году. За игрой в карты с гостями «черный ворон» Цусимы по-адмиральски разволновался, задергался, посинел и, свалившись со стула, сразу умер.].
Утром 17 мая прибыли в японский порт Сасебо.
Еще издали увидели там свои броненосцы: Император Николай I", «Адмирал-Сенявин» и «Генерал-адмирал Апраксин». На них развевались флаги Восходящего солнца. Баранов, кивнув в их сторону головою, весело заявил:
— Стало быть, не мы одни сдались.
Потом он был занят только своими чемоданами, набитыми казенным добром. Их было у него двенадцать штук, но этого количества ему не хватало. Пришлось еще добавить четыре: два больших и два маленьких. Затем он захватил судовую кассу в шесть тысяч фунтов стерлингов. Из такой большой суммы он ничего не хотел дать не только матросам, но и офицерам. Клапье-де-Колонг, узнав об этом, вежливо сказал Баранову:
— Я предлагаю вам выдать офицерам по двадцать фунтов заимообразно. В России они вернут вам эти деньги.
Баранов вспылил и, хотя «Бедовый» находился под японским флагом, неожиданно отрезал:
— Здесь я командир! И никто не имеет права делать мне указаний. Я за все отвечаю.
Но потом почему-то раздумал и выдал каждому офицеру по двадцать фунтов.
Настроение у Баранова, подогретое наживой, было отличное. Синевой пламенели круглые глаза. Как всегда, тщательно была расчесана холеная борода. Покидая свой миноносец, он похлопал ладонью по его трубе, словно вещий Олег своего коня, и ласково промолвил: