Цвета дня

Ромен Гари

– Хелло, Вилли, что вы тут делаете?

– Вышел из казино. Вы не видели мою жену? Я потерял ее в сутолоке.

– Нет. Выпьете стаканчик?

– Нет, пойду поищу ее. Если вы ее увидите, скажите ей, что я вернулся в зал для игр.

– О'кей.

Он тут же оставил их, рассовал деньги по карманам и вошел в казино. Он вдруг вспомнил, что говорил ему гостиничный портье: сегодня в казино вечер Veglione [34] – самый большой в году костюмированный бал. Вдруг там будет переодетая Энн, и вдруг он сумеет протиснуться к ней и шепнуть: «Я тебя люблю», так и оставшись неузнанным. Он улыбнулся. Конечно, ее там не окажется, но ничто не могло ему помешать всякий раз при взгляде на маску ждать и надеяться. Все же это был самый большой в году бал. И возможно, она придет со своим кавалером; Veglione – удобный предлог, чтобы прервать тет-а-тет, который наверняка после тех первых биений сердца постепенно начинает казаться затянувшимся, стеснительным, как птица, схваченная на лету, – никогда нельзя усердствовать в счастье. Может, они уже здесь, пришли попросить у вальса, у праздника еще на несколько часов запустить тот маленький мыльный пузырь иллюзии, что проплыл у них перед глазами в один из карнавальных вечеров; вероятно, они сейчас кружатся по блестящему

паркету, пытаясь вновь обрести и еще на какое-то время сохранить ту легкую и как бы нереальную поступь любовников, которую, сами того не зная, они уже окончательно утратили; держась за руки, как бы еще цепляясь друг за друга, счастливые, что их лица укрыты от искренности – этого предательства – и от усталости – этого признания – под маской или черной полумаской; чувствуя облегчение оттого, что они уже не одни, что им уже не нужно изображать любовь, которой они больше не испытывают; радуясь музыке, заменяющей их сердца, которые, умолкнув, уже занимаются своей работенкой, но все это уже лишь способ молчать. Вилли с трудом сдерживал радость: все же не следовало слишком явно выказывать свое торжество. Он просто пожелал, чтобы в праздничной духоте их пока еще соединенные руки стали чересчур влажными и этот последний контакт тоже был прерван. Он слегка выпрямился, ему хотелось надеть белые перчатки и снять их с тем жестом, что так идет к чуть дерзкому взгляду, которым обводят толпу, но у него не было белых перчаток. Вилли с легкостью победителя поднялся по парадной лестнице казино. У него не было приглашения, но его приняли с готовностью, со всеми почестями, полагающимися на балу масок тому, кто так хорошо придумал маску Вилли Боше. Люстры придавали залу все сверкающее великолепие воздушного праздника – этакого висячего царства. Вилли какое-то время бродил из зала в зал, но ее здесь не было, она не пришла, а ведь это был последний в этом сезоне бал. Оркестр играл одни вальсы, и всякий раз, когда Вилли слышал вальс, у него возникало ощущение, будто он пригласил Энн на танец, а она ему отказала. В конце концов он направился к выходу. Он подошел в самый разгар инцидента: контролер пытался преградить доступ на бал некоему господину, переодетому священником.

34

Бал-маскарад, костюмированный бал (ит.).

– Вы не можете войти в таком одеянии. Вам известно, что разрешены лишь пристойные маскарадные костюмы. Мы не хотим никого шокировать.

– Но я не в маскарадном костюме, – запротестовал священник.

Он выглядел как честный человек, тревожащийся о том, чтобы его поняли.

– Я действительно кюре из Жьена, что над Сент-Аньес, на Большом Карнизе, ну вы знаете. Я специально приехал из деревни, чтобы немного потанцевать.

Люди смотрели на него в растерянности. Они и в самом деле пришли в ужасное замешательство. Даже неверующие чувствовали, что им наносится удар ниже пояса. А Папа, что бы он на это сказал? – явно думали они. В общем, они смутно чувствовали себя задетыми. И дело тут не в религии, говорили они себе. Дело в том, что каждая вещь должна быть на своем месте, у каждой вещи есть свое место. Становилось не совсем понятно, кто есть кто. Это несерьезно. Нельзя больше ни на что положиться, вот так.

– Послушайте, дражайший, – взмолился кюре. – Пропустите меня. Я не в маскарадном костюме, просто я пытаюсь дискредитировать себя.

Вилли ощутил чудесную легкость: из-за этого малого он будто потерял как минимум сто килограммов.

– Не можете же вы вечно упорствовать в своем антиклерикализме! – раздражался кюре.

Он принялся скандалить, грозился написать своему епископу и вообще вел себя так, будто хотел попрать землю и впутать всех в историю, Вилли почувствовал себя лучше: похоже, у, него есть партнер. Он подмигнул кюре, и тот ему ответил, и люди были очень шокированы: они впервые видели, чтобы кюре подмигивал с таким вот видом, это было ужасно. Они больше не чувствовали себя в безопасности.

– Не обращайте на него внимания, – сказал Вилли. – Это католические писатели довели его до такого состояния. Что именно вы изображаете, старина? Грэма Грина? Мориака? Достоевского?

– Так вы не пускаете меня? – орал кюре. – Предупреждаю, если вы не дадите меня станцевать вальс, я пущусь во все тяжкие. Я завалюсь к шлюхам. Нажрусь дерьма. Это послужит вам уроком!

Люди были в ужасе. Может, все же лучше дать ему станцевать вальс. Так они хоть что-нибудь спасут. Они молча страдали, в особенности интеллектуалы. Для тех речь действительно шла об уважении человека. Им казалось, они теряют престиж. Вилли внимательно вгляделся в кюре, пытаясь понять, уж не Бебдерн ли это, но это был не он. Это доказывало, что организуется сопротивление. Люди уже не давали безропотно сдирать с себя кожу. Организовывалась борьба за достоинство. Очевидно, многие бедняги с ободранной кожей воспользовались карнавалом, чтобы провести несколько мгновений, высунув голову наружу и вдыхая добрый старый глоток чистого воздуха, прежде чем снова вернуться в конторы. Они делали небольшой пируэт, три шажка, испускали, приложив руку к сердцу, вопль протеста, затем возвращались туда, откуда пришли. Вилли разглядывал кюре – фальшивого или настоящего – с легкой иронией или, вернее, с излишней серьезностью, которую выказывают профессионалы по отношению к любителям. Он увел его в кафе, чтобы вместе выпить. К удивлению Вилли, кюре после того, как водрузился на банкетку, достал из кармана коробок спичек, чиркнул одну спичку, загасил ее, поднес к ноздрям и с мечтательным видом шумно втянул в себя воздух.

– Хорошо, – прошептал он, – очень хорошо!

– Сера, что ли? – спросил Вилли. Кюре испустил протяжный вздох и взял новую спичку.

– Дайте и мне одну, – попросил Вилли.

Какое-то время они наслаждались и сожгли так весь коробок, а официант все бродил вокруг них с круглыми глазами и не решался взять заказ. Затем кюре встал, сунул Вилли в карман новый коробок и в тоске потащился на улицу – ни тебе отца, ни матери, – а завтра он, вероятно, вернется в свою контору или продолжит продавать то, что продавал прежде, Вилли проводил его благодарным взглядом: мир был полон чудесных друзей, нежных и братских соучастников, которым ничего больше и не надо, лишь бы только бок о бок с вами защищать достоинство. У реальности было много врагов, и достаточно им встретиться, сгруппироваться, чтобы построить лучший и полностью сымпровизированный мир. Он вспомнил Сопрано, и ему сделалось совестно: посмеялись и будет, подумал он, поднимаясь. На сей раз нужно быть серьезным. Он достал банкноты из кармана, нарочито зажал их в руке и вновь принялся искать. На сей раз нужно быть серьезным, быть, что называется, реалистом. Он пересек

площадь Массена и вышел к границам старого города. Здесь, несмотря на мелькавшие изредка маски и маскарадные костюмы, несмотря на раздававшееся время от времени мяуканье бумажных труб и протянувшиеся кое-где по земле шлейфы конфетти, Ницца продолжала свою обычную ночную жизнь: шоферы автовокзала в своих белых фуражках; цветочницы, которые проводили ночь за оформлением витрин и пахли мимозой; несколько гидов, уставших от английского из-за того, что слишком много на нем говорили, и теперь наверстывавшие упущенное на провансальском диалекте, – так мы стараемся отдышаться; официанты и служащие казино и кафе, зажав под мышкой снятые крахмальные воротнички, заглатывали завтрак, прежде чем отправиться спать; одна-две целующиеся парочки, которые оказались тут случайно, потому что им всюду было хорошо; несколько молодых людей из старого города, входивших в ту добрую сотню статистов, которых оплачивал Праздничный комитет, чтобы они создавали веселье на улицах: измученные, они пили кофе, прежде чем отправиться по домам, – их намалеванные углем усы наполовину стерлись, а под мышкой они держали свернутые в ком маскарадные костюмы. Вилли побывал еще в парочке кафе, нарочито вываливая на стойку деньги, но никто не клевал. Лишь ближе к двум часам ночи, когда он выходил из одного бистро на площади Гримальди, ему показалось, что за ним кто-то идет. У него учащенно забилось сердце, и на миг он испытал радостное предвкушение, как в детстве. Он быстро обернулся и увидел два неясных силуэта, которые тут же остановились. Он выбрал первую попавшуюся пустынную улочку и углубился в старый город. Тот спал; карнавал его не коснулся. Несколько следов конфетти у дверей. Вилли по-прежнему слышал позади себя шаги, но не решался обернуться. Ему было довольно того, что он ощущал свое сердце, которому было страшно, и шагал среди этой нереальной декорации из луны, ночи и итальянских фасадов, которую, казалось, подготовили к смерти Пьеро или триумфу Арлекина. Он улыбался, как всегда, когда ему было страшно. Он был в меру навеселе, как раз настолько, чтобы не поддаться наваждению ребячества – тому слабому и постыдному ощущению детскости, которое реальное умеет внушить тем, кого хочет сохранить. Шаги приблизились, и Вилли колебался между страхом и заклинанием, желанием бежать и желанием играть. Главное было не дать себя сразу убить или оглушить – успеть предложить им сделку. Все, что было при нем, – как аванс, а остальное – семьсот тысяч франков, – когда они освободят его от соперника. Он теперь был на краю старого города, перед портиком, сквозь который – как чудесная декорация к «Плутням Скапена» – виднелось море и лунный свет, позади пустых лотков рыбного рынка, и с наслаждением вдыхал воздух: если ему суждено умереть здесь, это действительно явится апофеозом, он заранее смаковал идею испустить дух среди этого резкого запаха макрели. [35] Он остановился, и почти в тот же миг его догнали двое мужчин. Он инстинктивно развернулся к ним и увидел красно-белую полосатую футболку, маску, шейный платок.

35

Игра слов: maquereau (франц.) – макрель, а на арго – сутенер.

– Хелло, Вилли, – произнес голос на чистейшем американском. – Вы ведь не собираетесь броситься в море потому, что от вас ушла жена? Шутки в сторону, что правда, а что вымысел во всей этой истории? Где она и с кем?

Когда первый тип говорил, его накладной нос дрожал, и от этого его гнусавый голос звучал особенно отвратительно; второй же отбросил назад свою маску, как какую-нибудь вульгарную мягкую шляпу, и Вилли открылось его голое лицо – бесцветное, плоское, в общем настоящее лицо. Он даже носил очки. Вероятно, именно эта пара очков и заставила Вилли взорваться. Она торчала тут, на носу этого типа, как олицетворение всего близорукого, здравомыслящего, реального, что окружало его. Сжав кулаки, он нагнулся к журналистам.

– Шайка мерзавцев, – завопил он, – я покажу вам, как оскорблять мою жену! Вот, получай!

Он двинул кулаком в зубы тому, что был к нему ближе. Он дрался со всем пылом мальчугана, защищающего свою игрушку. Легко одержав верх, он оставил двух типов чертыхающимися под перевернутым лотком. Но игрушка, конечно, уже была сломана. Он потащился в гостиницу в мире всеобщей плоскости, в очередной раз угодив в его ловушку. Конечно, у него оставался Сопрано. Но, возможно, тому было бы лучше так и пребывать невидимым, чтобы можно было хоть верить в него. Он обратился к ночному портье за ключом.

– Ваши друзья поднялись с ключом час тому назад.

Бебдерн, подумал Вилли раздраженно. Он тяжело поднялся по лестнице и вошел. В номере горел свет. В глубине гостиной, в кресле напротив двери сидел мужчина, очень высоко задрав скрещенные ноги. Над головой у него сверкала люстра, он ковырял в зубах зубочисткой, и было в нем что-то бесконечно вульгарное – от остроносых лакированных блестящих туфель до отливающего синевой подбородка и белой панамы. Он встретил взгляд Вилли не шелохнувшись, с зубочисткой во рту. Сбоку от него находился субъект, которого Вилли тут же узнал: на нем был все тот же серый котелок, те же облегающие брюки в мелкую клетку, тот же бинокль на шее, и он имел все тот же невозмутимый, хотя и слегка побагровевший вид, как и в их первую встречу, когда он свалился на Вилли.

– Сопрано, – произнес Сопрано.

Вилли поигрывал кухонными спичками, что лежали у него в кармане. Он улыбнулся. Это была улыбка, из-за которой у него на щеках и на подбородке прорезались ямочки, и коль скоро он был уже не ребенок, всем чудился за ней цинизм. Он почувствовал себя лучше, вздохнул свободнее, жадно втянул в себя воздух и решил даже, что различает в нем легкий запах серы. Просто он пожелал бы видеть Сопрано чуть менее вульгарным, более приятным, более опасным, более… более стилизованным. К счастью, тут был его спутник.

– Барон, – сказал Сопрано, вынимая изо рта зубочистку и указывая ею в направлении упомянутого лица. – Друг. Он в курсе. Можете ему довериться. Стоящий человек.

К счастью, тут был его спутник. Он стоял под сверкающей люстрой, как слегка подрагивающая и вот-вот готовая упасть статуя: нагнувшийся к трости, в зубах потухшая и скрючившаяся сигара, съехавший на ухо серый котелок, словно после оглушительной оплеухи, и невероятная команда скаковых лошадей, преодолевающая препятствия у него на жилете. Он выглядел странно зажатым, напряженным, как будто хотел совладать с каким-то неодолимым порывом или желанием, и Вилли, которому в тот момент, даже несмотря на его совсем свежий опыт в Старом порту, и в голову не приходило, что речь может идти о новой уловке его старых врагов журналистов, все же подумал, уж не является ли то, что столь явно старается сдержать тот, кого Сопрано называет «бароном», просто взрывом оглушительного, гомерического хохота, который способен смести целый мир.