Цветные миры
Шрифт:
В девятнадцатом веке мы были вынуждены воевать, чтобы создать независимую страну, которая, как мы надеялись, станет одной из трех великих держав мира. Немцы будут развивать мысль, французы — чувства, а англичане пусть торгуют. Когда-то я был профессором одного из наших крупнейших университетов. Я видел, что наша наука, наша музыка, наши социальные исследования — самые передовые в мире, и те, кто хотел приобрести профессию и знания, ехали обучаться в Германию. Куда же еще?
Нам пришлось вооружиться. И под руководством великого Бисмарка, достигнув под Седаном вершины славы, наша страна превратилась в Германскую империю. Но мир был уже не тем, каким он был в тот момент, когда мы вступили на этот путь. Это был иной мир. Не мир отдельных стран со своими собственными правящими и трудящимися классами, а новая организация господствующих стран, где рабочая сила
Помолчав, старик спросил:
— Помните лондонский Конгресс рас, состоявшийся в одиннадцатом году?
— Да, — ответил Мансарт. — В то время я учительствовал. Я читал о нем в нашем журнале «Крайсис». Но присутствовать на Конгрессе мне не довелось.
— Это был замечательный конгресс, — продолжал гид. — Он мог бы иметь огромное значение, если бы не пришелся на канун мировой войны. В нем участвовали влиятельные мудрые люди, пытавшиеся объединить мир, белые и цветные совещались там как равные. Они могли бы добиться многого, если бы не абсолютная необходимость для Германии ограничить во имя самосохранения безудержную экономическую экспансию Англии и Франции. Я помню некоторых из цветных участников конгресса — индусов, китайцев, японцев, помню Эрла Финчи — молодого американского негра, социолога из Уилберфорсского университета. И редактора одного негритянского журнала — он прочитал стихотворное приветствие Конгрессу. Но разве к науке и поэзии тогда прислушивались? Как раз один из наших виднейших ученых чуть не сорвал заседание, заявив на конгрессе, что Германия должна вооружаться и быть готовой к войне! Он утверждал, что развитие цивилизации должно определяться не соображениями человечности, счастья и науки, а интересами промышленности и торговли… Все это ни к чему не привело. Мы вооружились, затем воевали, потеряли цвет нашей молодежи и потерпели полную катастрофу. Отдаете ли вы себе отчет в том, какая участь постигла Германию в Версале? Знаете ли вы о дальнейших ударах, поставивших нашу страну на колени? Взгляните на меня. Когда-то я был всеми уважаемым человеком с небольшим, но твердым доходом в виде пенсии, так что мог доживать свои дни без всяких забот, занимаясь любимой наукой. Меня лишили всего. Сейчас я наемный слуга иностранцев, которые редко оказывают мне такую любезность, как вы.
Позавтракав в этом большом фешенебельном ресторане, где кишмя кишели туристы и было совсем мало немцев, они вернулись в Технический музей, чтобы закончить осмотр.
Из Мюнхена Мансарт отправился на север, в Байрейт. Сделал он это ради своей дочери Соджорнер. Сам он в музыке и драме разбирался слабо, по ему не хотелось упустить случай познакомиться с великими произведениями Рихарда Вагнера. Жилье себе он подыскал на той самой улице, где одно время проживал Лист, неподалеку от дома самого Вагнера. Хозяйка пансиона была благовоспитанная женщина, свободно говорившая по-английски. На нее произвели хорошее впечатление манеры жильца, но цвет его кожи смутил ее. Она была вдова, и ее единственное достояние заключалось в красивом особняке, расположенном в лучшей части города. Существовала она тем, что сдавала комнаты со столом, главным образом англичанам и американцам. Расистские предубеждения американцев были ей хорошо известны, да и среди самих немцев после прихода Гитлера к власти тоже стали распространяться расистские воззрения. Тем не менее она не устояла перед соблазном бесплатно послушать старью чудесные оперы и приняла робкое приглашение Мансарта составить ему компанию.
Оказалось, что оперные спектакли в Байрейте ставились совсем не так, как представлял себе Мансарт. Для того чтобы послушать оперу, требовалось потратить целый день. Надо было ехать в пригород, куда поезд прибывал к четырем часам, выждать поднятия занавеса, что происходило в пять, затем три часа смотреть и слушать. В восемь вечера делался часовой перерыв на ужин с изысканными блюдами, непринужденной беседой и удобными креслами для отдыха. После этого зрители возвращались в театр, где проводили еще
Больше всего поразило Мансарта то, что музыка и театр оказались в состоянии столь ярко выразить характер немецкой души. Ему пришла в голову мысль, что негритянские легенды в соединении со сценическим дарованием и воображением американских негров могли бы создать и для них замечательную драматическую традицию. Здешняя постановка была великолепна. Величественные раскаты музыки привели Мансарта в восторг. Он не претендовал на то, чтобы полностью понять ее. Временами она казалась невыразительной и ничего ему не говорила, но и тогда он не переставал восхищаться Вагнером. Мощь и величественность его музыки, особенно в последней сцене «Гибели богов», захватили Мансарта и навсегда остались у него в памяти.
Вернувшись в пансион, он разговорился с хозяйкой. В глазах у нее заблестели слезы.
— Ах, мы многого лишились, мистер Мансарт! Что вы скажете о народе, сложившем такую музыку? Ее создал гений! Но она умолкла в грохоте этой ужасной войны.
Из Байрейта Мансарт выехал во Франкфурт, откуда совершил незабываемую поездку вниз по Рейну. Пассажиров было сравнительно мало. Пароход, естественно, шел быстрее, чем те суда, что поднимались от Роттердама вверх по течению. Тем не менее у Мансарта было много свободного времени, и он, несмотря на свое скромное знание немецкого языка, прислушивался к разговорам, а заодно и приглядывался к пассажирам.
Однажды пароход проходил мимо гористых берегов. Пассажиры любовались старинными замками, ухоженными виноградниками, городками, приютившимися на склонах гор. Один из скалистых уступов вызвал у Мансарта какое-то смутное воспоминание, и он заглянул в свой путеводитель, после чего обратился к стоящему рядом спутнику.
— Скажите, — запинаясь, спросил он по-немецки, — это не скала Лорелей, о которой сложили песню?
Немец нахмурился.
— Ja! — отрезал он. — Das ist die Lorelei. Aber heute singt kein echter Deutscher das Lied des Juden Heine! [1]
1
Да, это скала Лорелей. Но теперь ни одна истый немец не поет этой песни еврея Гейне! (нем.) — Здесь и далее примечания переводчиков.
Почти тотчас же кучка школьников и школьниц затянула песню, но это не была песня о Лорелей. Мансарт не задавал больше вопросов.
Он побывал в деловито-шумном Руре — этом знаменитом промышленном районе. Деятельность предприятий Рура и приносимые ими прибыли объединяли французских и германских капиталистов даже в разгар войны. После беглого знакомства с Бельгией и Голландией, густо населенными, опрятными и трудолюбивыми странами, он прибыл к подлинной цели своего путешествия — Тервуриану.
Прекрасное здание музея возвышалось посреди роскошного парка. Все экспонаты музея отличались тенденциозностью. В первом зале были выставлены образцы природных богатств Африки, на эксплуатации которых покоилась европейская цивилизация. По своим размерам Бельгийское Конго в четырнадцать раз превышало территорию метрополии и тем не менее с самого начала рассматривалось исключительно как объект для выгодных инвестиций. Сейчас вопиющим беззакониям времен Леопольда I наступил конец. Были изданы постановления, ограничивающие власть крупных компаний. Католические миссии занялись созданием сети начальных школ. И все же, бродя по бесконечным, превосходно оформленным залам, Мансарт видел, что главное назначение Бельгийского Конго, как и во времена Леопольда, состояло в том, чтобы служить наживе бельгийских, европейских и американских капиталистов.
Мансарт припоминал историю всех обманов и насилий, с помощью которых это сердце Африки было превращено в колонию европейцев. Вспомнились ему выспренние обещания Генри М. Стенли «мирно насаждать христианство и цивилизацию». В действительности колониализм явился рассадником грабежей, убийств и болезней, колонизаторы несли гибель местному населению. Однако народ выжил. И вот перед вами плоды труда конголезцев! Правда, с первого и до последнего зала музея основное внимание уделяется не конголезцам и не продуктам их труда, а лишь прибылям, извлекаемым от переработки и продажи этих продуктов, притом не неграми, а европейцами.