Цветочный крест. Роман-катавасия

Колядина Елена Владимировна

— Спелая, ой, спелая! Сорок два года, а манда, как ягода, — бормотнула с сундука Матрена.

— …центральная часть ствола, по-другому говоря, нутро, сгнивает. Гниль-то мягкая и легко ея изринуть.

— На что она нужна, гниль-то? — не размежая вежей, пошлепала губами Матрена. — Мертвых срать возить?

Холопка, лупившая зенки на коробе возле двери, хихикнула в ладонь.

Юда нахмурился и пошевелил белесыми бровями. Но баяния не прервал. А начал молвить, каким инструментом извергают самую осиновую гниль.

Топорща глаза и выгибая удивленно уста, Феодосия выслушала Юдину притчицу про удивительный инструмент —

железную фрезу, изготовленную тотемскими железоделами. И то сказать, вящи были в Тотьме кузнечные мастера. Кузни их огнедышащие, крытые землей с зеленым мохом, стояли, во избежание пожаров, по окраине города. Кузнецы и сами в толк взять не могли, каким кудесным образом твердокаменное железо в огне становилось податливым, как побитая жена? И потому в деле своем полагались не столь на науку ремесла, сколь на заговоры. Но, так или иначе, ковали тотемские железоделы и крошечные рукодельные ножницы, и огромадные колокола, и звонкие иглы, и святые вериги, и Богоугодные кресты, и дьявольскиискусные фрезы. Именно фрезой тотемские солевары и удаляли из осины гнилую сердцевину. Оставалась опосля такого сверления деревянная труба толщиной в полторы Феодосьиных ладошки. Елду эту осиновую сушили, а, высыхая, становилась она твердой, как государево слово. Кремень прямо, а не осина! Ни взять было такую каменную трубу ни топором древоделя, ни зубами тещиными! Поддавалась она только грамоте тотемских розмыслей, или, как выразился бы книжный отец Логгин, инженеров. Таких, как Юда Ларионов.

— Обработка ея весьма затруднена, — гнул свое Юда. — Но обработать надо! Для первой обсадной трубы берется ствол с комлем, с той, стало быть, частью, которой осина вверзается в тотемскую нашу мать-сыру-землю. Изнутри, по губе комля, аз с древоделями и работниками сымаю кромку, дабы стал край завостренным. Обиваем этот нижний край, то бишь, подол осины железом. Кромка должна стать вострой, как нож!

Феодосия вспомнила нож, висевший на чресле Истомы, и взгляд ея затуманился…

«Заскучала», — с досадой отметил Юда. Но лишь громче и подробнее продолжил изъяснять Феодосье суть действий обсадной колонны.

— Нож сей равномерно подрезает стенки в земле по губе скважины, — грохотал Юда, могучими конопатыми дланями изображая подрезание стенок. — Обсадная колонна свободно, под собственным весом опускается долу…

Глаза Феодосии сделались с поволокой.

— …а грунт попадает в ея нутро. Для извлечения его берем вторую трубу, из древа с железным оконечником, либо целиком железную. Сия вторая труба привязана сверху веревкой к вороту…

— Брань на вороту не виснет… — помутила приоткрытыми очесами Матрена.

— …да, к вороту… Либо — к блоку. Эта вторая балда не велика…

— Не велика на балде бородавка, а все манде прибавка, — сквозь дрему вновь бормотнула Матрена.

— …Ея поднимают на вороте, а потом резко низвергают долу, и она втыкается в землю. Опосля, этого трубу поднимают и извлекают из нея застрявшую землицу. И, эдак бурится земная твердь, пока не дойдет обсадная труба до соленой подземной реки. Тогда извергнется солевой рассол!.. Закачивают его в варницу, где самая-то соль с Божьей помощью и вываривается. Но, ежели рассолу немного, то одной скважиной не разбогатеешь…

— Одной жопой всех не обсерешь… — встряла повитуха.

— Баба Матрена! — обсердилась Феодосья. — И к чему рекши такое срамословие? Ни к селу, ни к городу!

Не то,

чтобы матерные лаи не слыхивали в Феодосьином доме. Были они в Тотьме в большом ходу, как и по всей Московии. И, хотя духовные особы срамословие осуждали, без лая — какое на Руси дело с точки сдвинется?! Но Феодосья в вопросе срамных словесов непривычным образом отличалась от золовки Марии или любой другой бабы. Претила ей, аквамарину небесному, матерная хула.

— Чего, Феодосьюшка? — встрепенулась повитуха. — Никак, я придремала маленько с устатку, да во сонме чего лишнего бормотнула?

— Пока ты сонмилась, черт тебя за язык дергал, баба Матрена?! — серчала Феодосья.

— Ну, будет, будет… — зазевала повитуха и перекрестилась. Потом напустила на себя озабоченный вид. — Князь молодой не обижает тебя, Феодосьюшка?

— Нет, нет! — с досадой махнула ладонью Феодосья. — Беседуем мы.

— Ну, ежели чего, аз не дремлю…

— Не беспокойтесь, баба Матрена, я Феодосью не обижу ни словом, ни вещью.

— Добро. Беседуйте, беседуйте, голуби мои, — сквозь зевание прогундосила повитуха и тут же уснула.

Посвистывала носом Мария. Пользуясь случаем, похрапывала на коробе возле печи холопка. Тишину нарушали лишь слабый плач братика Зотейки за стеной да заунывные вои доилицы Агашки — доя Зотейку грудью, она тянула колыбельную песню.

Феодосия пребывала на росстани чувств. Вернее, хотелось ей себя убедить, что на перекрестке она и не знает, что делать… То ли глядеть вослед уходящему Истоме? То ли вернуться по знакомой тропинке домой и, воздыхая по скомороху, прилепиться все же с Божьего и батюшкиного благословения к Юде Ларионову? То ли побежать еще какой другой дорогой — много их расходится петушиным хвостом от росстани в чистом поле. Не признавалась себе Феодосья, боялась признаться, что росстань ея душевная давно уж осталась позади, и бежит она, Феодосья, вослед ватаге скоморохов и ждет, что вот-вот, за поворотом, увидит она желанную фигуру в длинном диковинном охабне; и крикнет Феодосья на весь свет: «Истомушка-а!», и обернется Истома, засмеется, и бросится навстречу, и охапит крепко-крепко, и совлечет оголовник, и станет целовать в ланиты и выю… Ой, Господи, прости мне мое умовредие!

Поздно, поздно, Феодосьюшка, грешна уж ты…

— Что? — переспросил Юда, услышав, как тихонько охнула Феодосья.

Он совсем не то хотел сказать вожделенной своей Феодосье! «Какая сухота тебя томити, светлость моя? — мыслил изречь Юда. — Расскажи мне, и будем совоздыхати вместе. А как станешь ты мне сочетанная жена, успокою твое томление нежным дрочением, крепким целованием»

Вот что хотел изречь Юда. Но вместо этого сказал хмуро:

— Что?

И, дабы не сидеть в молчании, тут же, еще пуще, углубился в инженерные тонкости соляного промысла.

Феодосья смутилась: «Зачем слушаю аз баяние Юды, населяя его надеждами? Ведь он мое внимание к беседе принимает за воздыхание? Виделась аз с ним всего одни раз, и то успел он промолвить, что погубила я его душу с первого взгляда. Не честнее ли признаться ему, что люблю другого? Но рассказ его о чертежах зело интересен. Что, как и мне поведать ему о карте земной тверди? Господи, что, как и мне бы стать розмыслей?! Разве только мужи могут быть инженерами? Отец Логгин рек, была в Греции женщина-розмысля, Гипатия из Александрии. Будь я Гипатией, шла бы с ватагой Истомы и чертила нам путь по звездам…»