Цветочный крест. Роман-катавасия
Шрифт:
— Оно, конечно, — важно согласился отец Логгин, вспомнив утрешнюю тотьмичку с пустыми черпалами, — но — отчасти! А за то, что спор затеваешь да в святых церковных стенах поминаешь елду — сиречь мехирь мужеский, да манду — суть лядвии женские, налагаю на тебя седьмицу сухояста. Гм… Празднословие, братоненавидение, испытание, небрежение, неправда, леность, обидите, ослушание, воровство, ложь, клевета, хищение, тайнопадение, тщеславие…
— Погоди, господин мой отче, — оживилась Феодосья. — Золовка моя на той седьмице
— То ея грех, не твой, — поправил отец Логгин. — Пусть она придет на покаяние.
Батюшка беззвучной скороговоркой сызнова перечислил грехи, вспомнил, на каком закончил, и вновь заговорил:
— …Гордость, высокомудрие, укорение… Укоряла ты золовку за наветы? Нет? Добро… Осуждение, соблажнение, роптание, хуление, зло за зло.
— Чего нет, батюшка, того — нет.
Отец Логгин перевел дух и принялся за «Заповеди ко исповедующимся».
— С деверем блудила ли?
— Да у меня, отче, и деверя нет, чтоб с им блудить, — сообщила Феодосья.
— С братом родным грешила ли?
— С Зотейкой-то?
— Пусть, с Зотеем, если его так кличут.
— Ох, отче, что ты речешь? Зотейка наш еще чадце отдоенное, доилица его молоком кормит.
— Так что же ты празднословишь? Не грешна, так и отвечай. А грешна, так кайся, — начал терять терпение отец Логгин.
— А на подругу возлазила ли?
Феодосья задумалась.
— Когда на стог взбиралась, то на подругу взлазила, уж больно высок стог сметан был.
— Возлазила, значит, без греха?
— Без греха, отче.
— А на мужа пьяная или трезвая возлазила ли?
— Ни единожды! — с жаром заверила Феодосья.
— С пожилым мужем или со вдовцом, или с холостым от своего мужа была ли?
— Ни единожды!
— С крестным сыном была ли? С попом или чернецом?
— Да я и помыслить такого не могу — с чернецом…
— Это хорошо, ибо мысль греховная — тот же грех. Гм… Сама своею рукою в ложе тыкала? Или вдевала ли перст в свое естество?
— Нет, — испуганно прошептала Феодосья.
— Истинно?
— Провалиться мне на этом месте! Чтоб меня ужи искусали, вран ночной заклевал, лешак уволок!
— За то, что клянешься богомерзко язычески, — поклонов тебе сорок сразу, как из церкви придешь. Клясться нужно божьим словом: чтоб меня Бог наказал! А не аспидами, филинами да мифологическими идолами.
— Какими, рекши, идолами? — заинтересовалась Феодосья.
— Мифологическими. Сиречь баснословными.
— Какие же сие басни, — растопырила глаза Феодосья, — когда в вашей же бане, ты ведь, отче, на Волчановской улице поселился?.. Так вот, в вашей бане банник прошлое лето младенца грудного, чадце отдоенное, утопил. Матерь его, Анфиска, из бани нага выскочила и на всю улицу возвопила: «Васютку моего банник утопил в ушате!» Васютка у нее хоть и нагулянный был, а все одно жалко!
— Тьфу! — сплюнул отец Логгин. — Что ни слово, то злая вонь! Не мог отец Нифонт такой богомерзости рекши. Наказывает един Бог, а у идолов такой силы нет!
— А вот, и сказал отец Нифонт… Аз сама не слыхала, потому, в церковь в тот день не ходила, но матушка мне истинно все пересказала. Гляди, говорит, Феодосья, очадешь в грехе, так лешак чадо утопит либо удушит, либо разродиться не сможешь, будешь тридцать три и три года в утробе таскать.
Отец Логгин глубоко вдохнул и выпустил дух, надувая щеки и плеская губами в размышлении. «Языческое зло зело в Тотьме сильно», — пришел он вскоре к драматическому выводу и продолжил вопросить:
— Дитя в себе или в сестре зельем или кудесами изгоняла ли?
— Нет, отче, — пламенно заверила Феодосья. — Как можно?
— Блудил ли кто с тобой меж бедер до истицания скверны семенной?
— Нет, отче.
— Кушала ли скверны семенные?
— Нет, отче, не было такого ни единожды, — перекрестясь, заверила Феодосья и, помолчав мгновение, спросила: — Отчего, отче, семя мужеское скверно? Ведь от него чада прелепые рождаются. Неужели это скверно? Скверны — от дьявола, но разве чадо от беса, а не от Бога?
Отец Логгин нервно почесал пазуху под мышцей. Перекрестился. Воззрился на Феодосью.
Как весенний ручей журчит нежно, подмывая набухшие кристаллы снега, сияя в каждой крупинке агамантовым отблеском, плеская в слюдяные оконца ночных тонких льдинок, отражая небесный свод и солнечные огни, так сияли на белоснежном лице Феодосии голубые глаза, огромные и светлые, как любовь отца Логгина к Богу.
«Аквамарин небесный», — смутился сей лепотой отец Логгин.
Весь сладкий дух церковный не мог укрыть сладковония, что исходило от Феодосии, от кос ее, причесанных с елеем, от платка из древлего дорогого алтабаса, от лисьей шубы, крытой расшитым тонким сукном. Отец Логгин знал отчего-то, что пазухи шубы пахли котенком. А уста — мятой. А ушеса и заушины — лимонной зелейной травой мелиссой. А перси — овощем яблочным, что держат всю ночь в женских межножных лядвиях для присушения мужей.
— Медвяный дух твой, — слабым голосом произнес отец Логгин. И, собравшись с силами, вопросил нетвердо:
— Пила ли зелие травяное — мелиссу, зверобой, еще какую ину…
Голос отца Логгина сорвался и дал петуха.
Феодосия сморгнула очесами и закусила уста, сдерживая звонкую крошечную смешинку.
«Как речная земчузинка смешинка твоя», — почти теряя сознание, беззвучно рекши отец Логгин.
— Нет, отче, не пила зелия, — отреклась Феодосья.