Цветы на окнах
Шрифт:
— Тут у всех есть деньги, — улыбнулся парень, женственно поправив локоны.
— Чем вы её ударили? — уже неуверенно спросил Рябинин.
— Кого ударил?
— Женщину.
— Почему это ударил? Взял свои полсотни и ушёл…
— Гражданин Золоторубов, вы подозреваетесь в убийстве гражданки Слежевской, — сурово изрёк Рябинин и поймал себя на том, что говорит не для водителя, не для себя, а для Петельникова, для измотанного инспектора, отыскавшего этого парня в сонме машин и шофёров.
Водитель, вскинувший было руку для
— Какое убийство? Вы что — дурака нашли?
— Золоторубов! — отчеканил инспектор со своего пенька. — Двадцатого ноября был тут?
— Я же говорю, был.
— Дрова предлагал?
— Предлагал.
— По улице Зелёной проезжал?
— Я тут по многим улицам ездил…
— В дом номер шестнадцать заходил?
— Да я во многие дома заходил!
— Золоторубов, а почему ты без шапки? — понизил голос инспектор.
— Чего… В кабине тепло.
— А где твоя шапка?
— В бардачке лежит.
— Что ты носишь?
— Кепку.
— Кепку, — повторил довольно инспектор, опять уступая допрос следователю.
Рябинин, не любивший и не понимавший математики, с годами стал испытывать перед ней покаянную робость — за её умение выразить хаос формулой. Даже человеческие отношения, даже психологию следствия… И со временем Рябинин намеревался вывести формулу допроса и снабдить ею всех следователей. Две константы для этой формулы он уже отыскал… Чтобы заставить человека говорить правду, необходимо знать, что он говорит неправду, и знать, почему он её говорит. Неправда, и почему неправда… Не зная первого, всегда будешь не уверен; не зная второго, не найдёшь пути к душе человека.
Почему водитель говорит неправду, было очевидно, — боится кары. А вот говорит ли он неправду? Это можно выведать только на допросе, потому что отпечатков пальцев не осталось и Слежевский его не запомнил.
— Золоторубов, а девятнадцатого был в посёлке? — спросил Рябинин, потому что Слежевский видел шофёра накануне.
— Не был. На ремонте стоял, в гараже скажут…
— Двадцатого ком/ продал дрова?
— Тётке из крайнего зелёного дома.
Рябинин через его голову глянул на инспектора — тот подтверждающе кивнул.
— Золоторубов, во сколько это было?
— Днём, часа в три.
Рябинин опять посмотрел на Петельникова, который кивнул так тяжело, словно ему заморозило шею. Но инспектор ещё раз кивнул, и в этом кивке было и осознание своей бесполезной работы, и усталость, и упрёк себе, и прощание… Он тихо вышел. Водитель обернулся — сзади стоял лишь голый пень да берестяная рожа улыбалась ртом-сучком.
— Говоришь, заманили деньги? — вспомнил Рябинин его выражение.
Золоторубов не ответил, набычившись и потеряв всю свою женственность. Дрова он продал в три часа дня, а Слежевскую убили в десять утра. Убил человека и полдня колесил по посёлку, предлагая
— А чтобы они тебя впредь не заманивали, за воровство ответишь.
5
Окна дома светились, но и оконце избёнки желтело. Рябинин пошёл на него по крепкой, уже окаменевшей дорожке. Задеваемая им трава позванивала далёким, почти неслышным звоном — так неотгаданно звенело в детстве.
Он распахнул дверь — в потешные избушки не стучат — и осторожно переступил высокий порог. Почти горячий воздух, ещё крепче настоянный на травах, сосне и варёной картошке, застелил очки паром. Рябинин снял их и помахал у колен, где воздух был прохладнее.
— Я знал, что вы придёте, — сказал Слежевский.
— Откуда?
— Стены шепнули, — не улыбнулся он.
Слежевский был в одной рубашке, чисто выбритый, розовый от обильного тепла, блестящие чёрные волосы зачёсаны гладко — словно пришёл в своё конструкторское бюро. Или ждал его, следователя? Ведь стены шепнули.
— Ничего не вспомнили?
— Нет. Вы разденьтесь, тут жарко…
Рябинин скинул своё пальтецо и сел на просторную и тёплую лавку. В бок ему сразу садануло жаром от печки-плиты. Гудел полуведёрный эмалированный чайник, набирая силу.
— Олег Семёнович, вы тут и живёте?
— Тут.
— А в доме кто?
— Ребята.
— В дом-то… пойдёте?
Он не ответил, прислушиваясь к подземному гулу. Чайник вскипел. Слежевский начал заваривать чай, делая это не спеша и обстоятельно. Вопрос свой Рябинин не повторил — глупости не повторяют.
— Пейте…
Бокастая фаянсовая чашка стала на скоблёную столешницу, на мысочки и овалы проступающих годовых колец. Без блюдца, оно для города. Как и конфеты, — Рябинин взял кусок колотого сахара и начал пить вприкуску.
— Жарко у вас, — сказал Рябинин, млея от тепла и чая.
— А мне холодно.
— Неужели?
— Сижу, будто прижатый спиной к леднику.
— Постарайтесь забыться, — глупо посоветовал Рябинин.
— Как?
— Не думайте о ней.
— Не могу.
— Думайте о детях, — опять неудачно подсказал следователь.
Он знал, что удачного тут ничего не скажешь. И всё-таки был один простой рецепт, противоположный его совету, — дать выговориться. Это больно, как промывание раны, зато быстрее затягивает.
— Расскажите мне о ней, — попросил Рябинин.
— О ком? — удивился Слежевский, уже привыкший не прикасаться к её имени.
— О жене.
— Об Анне… Не могу.
— Потому что были слишком счастливы?
— А что такое счастье?
Слежевский привстал и надвинулся на гостя через стол, через нетронутый свой чай, через пространство, разделяющее их до сих пор. Узкая прядь волос влажно упала на лоб, перечеркнув его чёрной полосой.
— Не знаю, — ждуще поощрил Рябинин.
— И никто не знает. Приборчика-то нет.