Цветы Шлиссельбурга
Шрифт:
Борис ехал из Шлиссельбурга в новую тюрьму не один. Не только оттого, что с ним вместе ехало тринадцать братьев по судьбе. Нет, его сопровождала еще и особая месть начальника Шлиссельбургской тюрьмы Зимберга. Зимберг не прощал Борису Жадановскому своего унижения. Ведь он, начальник тюрьмы, вынужден был до некоторой степени считаться с этим «ничтожным арестантом»! Он, Зимберг, говорил с Борисом, избегая местоимений «ты» и «твой»! Он ни разу не применил к Жадановскому розог, хотя один бот знает, как жаждала этого низкая и мстительная душа Зимберга! Зимберг отказывал себе в этом удовольствии оттого, что боялся самоубийства
Отправляя Бориса с товарищами из Шлиссельбурга, Зимберг дал волю своей затаенной ненависти: он послал им вслед «рекомендательные письма», которые готовили им лютое мучительство во всякой новой тюрьме, куда бы они ни попали.
Привожу выдержки из этих рекомендаций. Зимберг писал их самолично, сохраняю его стиль, его орфографию и знаки препинания.
В графе «сведения о поведении, характере, отношении к администрации, надзору и заключенным; прилежание к работе; выдающиеся случаи во время содержания в тюрьме (побеги и пр.) Зимберг написал о Жадановском:
«Поведения очень плохого, отношение к чинам администрации и надзору самое непокорное и непочтительное, иногда даже грубое, имеет влияние на прочих арестантов и подчиняет их своему взгляду, подбивает к протестам и возмущает против тюремного строя. Предъявил ряд незаконных требований и получив отказ отказался подчиниться установленному режиму и подбил к этому других арестантов».
Особая секретная бумага рекомендовала начальнику Санкт-Петербургской конвойной команды:
«В особенности надзор должен быть усилен за арестантами Борисом Жадановским и Захарией Циомой, осужденными в каторжные работы без срока и склонными к производству беспорядков и нарушению тюремного режима».
Зимберг доставил себе еще одну мстительную радость. Бориса Жадановского, как тяжелотуберкулезного, содержали в Шлиссельбурге без кандалов. Теперь, перед отправкой из Шлиссельбурга, его снова заковали. Сделали это с особой жестокостью, применив овальные ручные кандалы. Такие не могли вращаться около запястья, как браслеты, и каждое движение рукой причиняло боль.
Уже по дороге стало известно, что всю группу бывших шлиссельбуржцев направляют в город Орел. Что такое Орловская тюрьма — Орловский каторжный централ, — знала вся Россия.
«Мы провели целый день в общей камере в Москве, — писал в письме Борис. — И, господи, сколько разговоров, шума было бы при этом в других условиях! Ведь все мы были «свои», все люди страшно интересные друг для друга. Но настроение было не для разговоров. Каждый чувствовал, что он идет на смерть, только это было, конечно, у всех на уме, а если говорили, то о пустяках, стараясь не выдавать своей тоски. Каждый чувствовал, что он не может быть искренним, и все предпочитали молчать. В немногих, как бы случайно брошенных словах высказалась дальнейшая тактика: сразу же заявить решительный протест и, в случае действительного существования систематических избиений и ругани, объявить голодовку хотя бы в единственном числе».
Такими, изможденными еще после шлиссельбургского трехнедельного карцера, с изжелта-серыми лицами, в изорванной арестантской одежде, но твердо решившимися на отпор и самозащиту, их и повели по улицам Орла.
В Орловском централе сразу по прибытии шлиссельбуржцев отправили в баню. Велели раздеться во
Когда очередь дошла до Бориса, он отказался подчиниться. Но то ли тюремщикам надоела забава — Борис шел последним в очереди, — то ли в самом деле произвели впечатление решительность его лица и всей фигуры, — надзиратели махнули рукой: «Черт с тобой! Проходи!»
Это было первой победой Бориса, но и — последней…
Далее произошла его встреча с начальником Орловского централа, всероссийски известным палачом и садистом, штабс-капитаном Синайским.
Тут все пошло привычно, как по-писаному!
Вопрос Синайского: «Как твоя фамилия?»
Ответ Бориса: «Попрошу говорить мне «вы», а не «ты»!
Страшный удар Синайского, от которого Борис едва удержался на ногах, — и тут же Борис бросился на Синайского, угрожающе подняв скованные руки… Всей сворой надзиратели набросились на Бориса, как голодные волки! Они осыпали его ударами, топтали ногами; последний из волков, опоздавший к началу расправы надзиратель, ударил Бориса в грудь рукоятью шашки.
Страшно избиты, издевательски истоптаны ногами были и остальные шлиссельбуржцы, товарищи Бориса Жадановского. Истязания длились беспрерывно в течение двух недель — палачи работали не торопясь, с прохладцей, — за такой срок они успели многое!
Как это происходило, рассказал один из шлиссельбуржцев, переведенных в Орловский централ, — Николай Билибин.
Пытка началась с того, что в течение долгого времени в его камеру доносились страшные вопли и крики товарищей, истязаемых в одиночку по соседним камерам. Затем к Билибину ворвалась вся разбойничья орда надзирателей, младших и старших, под предводительством помощника начальника тюрьмы. Осыпая Билибина ударами и руганью, к нему стали применять пресловутую «вязку петушком» (заключенные называли это «вязка уткой»): скрутив веревками руки, привязы¬вали их к ногам, отведенным назад наподобие салазок. В таком положении его стали, приподнимая вверх, бросать со всего размаха грудью об пол — и не однажды, не дважды, а много раз. Его били ключом под ребра. Боль была нестерпимая, Билибин стал кричать. «Ага! — с удовлетворением сказал помощник. — По-французски заговорил! Вежливого обращения хочет, собака!» Затем, осветив лампой лицо Билибина, помощник удивился: «Что же личико-то какое чистое?» Билибина ткнули лицом в пол и протащили по всему асфальту одиночной камеры, пока лицо не превратилось в оплошную ссадину… Затем его еще раз подняли и бросили в угол, лицом в пол.
То же — с разными вариациями — было применено ко всем шлиссельбуржцам. Бориса же за то, что в первый день он бросился на Синайского с угрожающе поднятыми скованными руками, начальник велел наказать еще и особо — поркой. На это Борис ответил голодовкой. Когда он объявил об этом, надзиратели пришли в необыкновенно веселое настроение. Подумать только, такой мозгляк, истощенная тень человека, полутруп — а туда же! Голодовку! Еще чего не придумаешь ли?
Надзиратели хохотали, держась за бока!