Цыган
Шрифт:
То и дело Будулай по требовательному лаю охрипшего Дозора отлучался из блиндажа, и Клавдия, прислушиваясь, дожидалась его возвращения. Нет, за всю ночь ни разу она не услышала ни единого выстрела, но все-таки, когда Будулай возвращался, говорила ему:
— Когда-нибудь они убьют тебя.
Он успокаивал ее:
— Не для того же я на фронте уцелел?
Она немедленно ловила его на слове:
— А для чего? — И тут же со смехом защищалась от него. — У тебя борода колючая.
Он предлагал:
— Хочешь, сбрею ее?
Она пугалась:
— А вдруг из-за нее я и полюбила тебя?
Но в эту минуту Будулая опять настойчиво
И возмущение ее против Тимофея Ильича перерастало в гнев. Доберется она до него на первом же заседании правления, будут с него перья лететь. Успокоенная этим решением, Клавдия забывалась на лежанке, но здесь же и просыпалась, заслышав у входа в блиндаж шаги.
— Опять я тебя разбудил, — сокрушался Будулай.
— Нет, нет, — протестовала она. — Это проклятый кобель тебе покоя не дает.
Будулай заступался за Дозора:
— Без него я бы ни за что не справился здесь. Спасибо тебе.
— Хоть немного поспи. — И, подвигаясь на лежанке, чтобы дать ему место, Клавдия, тут же вступая в противоречие со своими словами, начинала осыпать короткими сухими поцелуями его грудь и плечи. — Я согласна, чтобы ты всю жизнь меня будил.
Уже далеко за полночь все-таки заставив с помощью Дозора отступить с острова всех нежелательных гостей, Будулай смог наконец заснуть. Проснувшись на рассвете рядом с ним, Клавдия не стала его будить. У нее было на чем самой переправиться в хутор, а потом и он, отдохнув после такой ночи, подъедет к завтраку на моторке. Посмотрев, как Будулай с бледным, осунувшимся за ночь лицом спит на спине, она улыбнулась и бесшумно вышла, выразительно погрозив за дверью Дозору. Укладывая на передние лапы морду, он послушно смежил глаза.
Низовка гнала из моря встречную течению волну, и ей не так-то быстро удалось пересечь рукав Дона. За каких-нибудь полчаса, пока догребалась до хутора, низовка еще больше разыгралась, и нагоняемые ею волны, вздымаясь все круче, взметывали лодку с одного закипающего белой пеной гребня на другой. Приходилось подстерегать их, чтобы на перепадах лодку не накрыло волной.
Клавдия уже и сосчитать не смогла бы, сколько раз за свою жизнь переправлялась через Дон на своей уже старой плоскодонке. И нагруженной по самые борта арбузами и дынями, и с нахлобученной копной займищного сена или с картошкой. И ни разу еще не случалось, чтобы при самой яростной буре или под внезапно хлынувшим ливнем не управилась она с лодкой, не догреблась до хутора. Но, когда она наконец и на этот раз, упираясь ногами в тагунки, с силой вымахнула лодку на песок, кофточка взмокла у нее на спине. И еще неизвестно, успела бы она, выскочив из лодки на берег, сама оттянуть ее
— Ты и так вся в мыле, — сказала она Клавдии. И, только когда они уже стали подниматься рядом по улице в хутор, призналась ей: — А я как увидела тебя из окна, так и подумала, что одной тебе при такой низовке не вытянуть лодку под яр.
Клавдия дотронулась до ее плеча.
— Спасибо, Катя.
— Спасибо в карман не положишь, — уворачиваясь из-под ее руки, ответила Екатерина.
Клавдия улыбнулась.
— За этим, ты знаешь, мне в магазин не бежать.
— Ас чего это ты скалишься? — перекладывая бабайки на другое плечо, спросила Екатерина.
Затаенная улыбка продолжала играть на губах у Клавдии.
— По-твоему, я плакать должна?
— Загорелось тебе на ночь.
Улыбка сбежала с лица Клавдии.
— Я, как ты знаешь, допросов не люблю.
— Тогда зачем же было из себя монашку строить?
— Что-то я замечаю, ты сегодня цепляешься ко мне, как… — Не договорив, Клавдия нагнулась и, оторвав от юбки, отбросила от себя далеко в сторону прошлогодний черный репей.
Уключины бабаек, сталкиваясь, звякнули на плече у Екатерины.
— Я не к тебе цепляюсь.
— А к кому же?
Несколько шагов Екатерина шла рядом с ней молча.
— Будь она проклята, эта жизнь.
Поднимаясь по горбатой улице в хутор, они уже поравнялись с братской могилой. Большая черная коза, струной натянув веревку, привязанную к забитому в землю костылю, объедала по склону могилы траву. Сорвав с плеча бабайки, Екатерина вдруг сразу обеими ударила ее по крестцу. Взревев дурным голосом, коза выдернула из земли костыль с веревкой и понеслась вниз по улице к Дону.
— Так же можно убить! — выворачивая из рук Екатерины бабайки, крикнула Клавдия.
— Я бы это чертячье племя все подряд перебила, — с яростью сказала Екатерина. — Как забредет к кому-нибудь, у кого худой забор, все до кореньев объедят. И после них не растет ничего.
Придержав шаг, Клавдия взглянула на нее.
— Что-нибудь, Катя, случилось у тебя?
Отворачиваясь от ее взгляда, Екатерина повела плечом.
— У меня ничего.
— Михаил и на обратном пути заезжал? — заглядывая ей в глаза, спросила Клавдия.
— Михаила ты сюда зря приплела, — угрюмо ответила Екатерина.
Но Клавдия, шагая рядом, продолжала:
— Ты, Катя, не злуй на него. Надо еще немного подождать. И вообще все обязательно приходит, если только хорошо подождать.
Екатерина пнула ногой голышок, оказавшийся у нее на пути.
А потом, когда дождешься, хоть радуйся, хоть плачь.
— Ты сегодня совсем не в духах, — заключила Клавдия, оглядываясь на братскую могилу. — Вся лебедой позаросла, — с грустью сказала она. — Не на глупую тварь, Катя, нам надо обижаться, а на самих себя. Когда эта цыганка еще в степи лежала в своей могиле, я, бывало, и под Седьмое ноября песком из ведра посыпала холмик, и под Первое мая сажала на нем кочетки. А теперь, когда перенесли ее в общую, позабросила все. Понадеялась, должно быть, что раз могила теперь общая, то сообща всем хутором будем и присматривать за ней. Но оказывается, Катя, сообща легче забывать, чем помнить. Вот и зарастает бурьяном.