Цыган
Шрифт:
— Слышала?
Нюра спокойно ответила:
— Я это уже не первый раз слышу.
— И ты с этим тоже согласна?
Увидев, что она только молча пожала плечиком, он разразился целым потоком обвинений:
— Вот, вот, я и говорю, запустила так, что она уже и сама на себе поставила крест. Как будто она и в самом деле та же Лущилиха или же какая-нибудь еще более древняя бабка. За этими леггорнами она на свою личную жизнь совсем махнула рукой, а ты ей потакаешь.
Терпеливо дослушав его до конца и откусывая зубами нитку, которой она подшивала проволочный
— Что же, по-твоему, мне ее с собой на танцульки брать?
Слушая их перепалку, Клавдия тихо улыбалась — и не столько тому, что для них, оказывается, небезразлично было, старая или молодая у них мать, сколько тому, что, несмотря на свои расхождения, они, похоже, не прочь были объединиться в своем критическом отношении к матери. Вот уже и общие секреты от нее появились у них. Пристроятся где-нибудь в уголке и подолгу о чем-то шепчутся, а когда она, управляясь по дому, ненароком приблизится к ним, сразу замолкают и смотрят на нее с таким откровенным выжиданием, которое не оставляло сомнений, что еще лучше будет, если она поскорее догадается опять оставить их вдвоем. Нет, из-за этого она не собиралась обижаться на них: какая же это и молодость, если у нее нет секретов от взрослых. Тем более что и Ваня за это время, за какой-нибудь год, вдруг сразу так развернулся в плечах и вообще возмужал, что при встрече она ахнула, и Нюра по вечерам уже бесстрашно ездит с Петькой Чекуненком на мотоцикле в степь, и если не начнет вдруг смеяться без всякой причины, то упадет на подушку вниз лицом и беззвучно плачет, пока мать не приласкает ее.
Пусть секретничают и даже обсуждают свою, по их мнению, отстающую от времени мать, ее не убудет. И ее материнское сердце не могло не радоваться тому, что, повзрослев, они стали еще ближе друг к другу, как не всегда бывают между собой родные братья и сестры. Несмотря на то что Нюра уже знала о том, о чем так и не знал еще ничего Ваня.
Но все равно: вооружаться ножницами, чтобы тоже, как другие женщины, начинать укорачивать свое платье, она, Клавдия Пухлякова, не станет.
Вот и дождалась она. Почему-то особенно приятно было ей услышать от других женщин, как совсем возмужал и вообще стал парень хоть куда ее сын Ваня.
— Если б я хоть лет на десять помоложе была, я бы его слопала вместе с его жгучими глазами, — откровенно сокрушалась в ее присутствии Катька Аэропорт, нареченная так в хуторе за то, что у нее на подворье мог при всякой погоде приземлиться любой приезжий мужчина. Но и не только приезжий.
При этом она поигрывала своими изумрудно-зелеными глазами так, что другие женщины ни на минуту не могли усомниться:
— Ты бы, Катька, и теперь не прочь. От тебя всего можно ожидать.
— Куда уж мне до него. Он по сравнению со мной еще совсем дите. На сегодняшний день мне и моего рыжего сержанта-квартиранта хватит, — не очень активно возражала Катька Аэропорт, смиренно прикрывая свои удлиненные ресницы с хлопьями жирной краски.
Еще больше встревоженные ее смирением женщины наперебой предупреждали
— Ты получше за своим сыном смотри.
— А то ты не знаешь ее.
— Она никого не пропустит.
Они-то Катьку Аэропорт знали, у них были с нею свои счеты. С тем большим ожесточением поднимались они теперь на защиту совсем еще неискушенного Вани Пухлякова.
— Ты, Клавдия, не скалься, а правда приглядай.
— Видишь, как она своими глазюками заиграла.
— Как где плохой замок, там и она.
Против этого Катька протестовала совсем вяло:
— А вы получше замыкайте.
Чем вызывала подлинный приступ ярости у хуторских женщин. Сломав очередь у водопроводной колонки, у которой они обычно обсуждали свои злободневные дела, и, окружая Катьку, они начинали припоминать ей все, что было и чего не было, не замечая, что вода давно уже впустую хлещет из хоботка чугунной трубы на землю.
Смеясь, Клавдия восстанавливала у колонки порядок:
— Глядите, вся из бассейна уйдет, Тимофей Ильич вам за это спасибо не скажет. — И, подождав, пока они опять выстраивались с ведрами в очередь, заключала: — А мой Ваня уже может и сам за себя постоять.
В глубине души ее материнскому чувству льстило такое отношение к ее сыну. Значит, он того заслуживает, если к его судьбе так неравнодушны. Но Катьку Аэропорт она как-то вдали от посторонних ушей отвела в сторону и коротко поинтересовалась у нее:
— Ты вчера вечером зачем его зазывала к себе?
Катька попробовала было независимо ворохнуть, глазами:
— Я уже давно вышла из тех годов, чтобы каждому отчет давать…
Но Клавдия тут же одернула ее:
— Со мной ты можешь своими изумрудами не играть. На русские слова по-русски отвечай.
— Я его просила электропроводку мне починить, — ответила; Катька.
— А своего сержанта ты не могла об этом попросить?
— Он как раз на дежурстве был, а у меня свет потух.
Катька хотела обойти Клавдию стороной, но та придержала ее за рукав:.
— Гляди, если он еще раз у тебя так потухнет, я к тебе сама приду его засветить. Ты знаешь, я зря говорить не стану.
В этом Катька не сомневалась. Кого-кого из хуторских женщин, только не Клавдию Пухлякову можно было упрекнуть, что она склонна бросать слова на ветер. И поэтому, несмотря на всю свою независимость, Катька Аэропорт предпочла от пререканий с Клавдией воздержаться, пока не отошла от нее на такое расстояние, откуда уже безбоязненно могла прокричать:
— Ты бы ему еще нашейник купила.
Клавдия грозно обернулась к ней:
— Что ты сказала?
Но Катька уже успела отойти от нее еще дальше и могла вполне безнаказанно насладиться своей местью:
— И своего полковника заодно тоже на цепок примкни.
Увидев, как дернувшаяся при этих словах к ней Клавдия остановилась и, отмахнувшись от нее рукой, пошла прочь, Катька Аэропорт захохотала. Безошибочным чутьем она почувствовала, что в последний момент ей каким-то образом удалось вырвать в этом словесном поединке с Клавдией Пухляковой победу.